Легкий мужской роман

– Строго говоря, это испанский яблочный самогон. Мы добавляем его в наш фарш, видишь? И потом неожиданно, на противоходе, осаживаем этот тяжелый вкус легеньким итальянским букетом. Букет скромный, тут главное шальная терпкость, антикальвадос. А это в вине присутствует. За что оно и избрано нами. Впечатление будет – сумасшедшее. Если ты не выздоровеешь – то помрешь.

– А можно еще стопку кальвадоса?

– Можно еще по две. Не больше.

– Слушаюсь, сэр.

Как-то так получилось, что бутылка аккуратно уместилась в положенные нам три стопки. Это было несколько загадочно. Не исключено, что я ошибся на пару стопок. В депрессии это бывает. Но Вовка, как истинный профессионал, довел свое блюдо до кондиции. Оно еще сочно шипело, а Бах уже густо запорошил его зеленью. Когда на краю широких тарелок в качестве последнего штриха появились лоснящиеся маслины, я инстинктивно дернулся к холодильнику.

– Куда? – вызверился Бах. – Где бокалы?

– Вовка, может, мы как-нибудь по-нашему, того, водочки, а?

– Ты варвар или диверсант. А может просто дурак.

Наверное, Вовка был прав. Итальянское бодро пошло в стык яблочному самогону. Композиция, наверное, удалась. Правда, на мой непросвещенный вкус во всем этом рубленом было столько перца и специй, что не хватало мяса. Но водки мы все же выпили, уже потом, когда я уяснил себе Вовкин стратегический замысел.

– Ты понял, что водкой ты бы все испортил? – страшно вытаращив глаза пытал меня Бахус, когда мы под водочку перешли к вольной дискуссии. – Это рецепт 14 века. Нашей, правда, эры. Так спасались от чумы.

– Вот как? – любопытствовал я.

– Да. Чуму излечивали, не то что ангендон…

– Ангедонию.

– Да, гедонию.

– Ангедонию, Вовка.

– Проще сказать, духовную чуму.

– Так пьем за здравие чумы!

– Ты что, Женя, кальвадосом переосвежился? Я за чуму пить не стану.

– Послушай, Фейербах, это только для красного словца так говорится. Это значит, мы чумы не боимся, понял? Мы презираем ее и плевать на нее хотели. Усек?

– Усек. Но за чуму я пить не буду. Я тебя уважаю, Женька, ты много знаешь. Больше, чем этот Спинозогрыз, Оскарыч. Я бы даже сказал, что ты умный. А где же ты эту ангендонию, прости господи, подцепил? От баб, что ль?

– Похоже. Не исключено.

– Я так и думал. Вся ангендония – от них.

– И гедония тоже от них.

– Ты так считаешь?

– Я считаю, тебе пора жениться.

– Я тоже так считаю.

– Выпьем за любовь? От чего заболел, тем и лечись, верно?

– Это верно. За любовь. И за дружбу.

– Тогда придется пить два раза.

– Придется… А за мечту?

– За мечту особо. И за тех, кого с нами нет…

Наутро, признаться, мне было несколько лучше. Нутро горело так, словно я пил авиационный керосин и закусывал раскаленными угольями. Но мне уже хотелось пить и есть чего-нибудь человеческого. Хлеба с маслом, например. И чаю, чаю, отцы-святители.

Вечером того же дня я сидел на кухне и привычно наблюдал, как медленно возгораются тусклые звездочки вечности и как нахально соперничают с ними лампочки Ильича (а может, Эдисона: кому что нравится). Раньше и ярче всех зажигалась, разумеется, Венера. Неожиданно в душе моей, потрясенной кальвадосом, произошел микроскопический тектонический сдвиг, не фиксируемый сейсмологией разума, и кратер творчества слегка закурился. Проще говоря, самопроизвольно родился стих. Иначе говоря, произошло событие, которое не происходило со мной уже не один десяток лет. Вот это дурацкое стихотворение, смысл которого (если он там был) поставил меня в тупик.

Я люблю быть ледоколом,

Пробиваться до земли,

Куда, благоразумья полны,

Не доходят корабли.

Я люблю быть черепахой:

Тихо приникать к щели,

Откуда рысью или махом

Благоразумные ушли.

Я люблю быть человеком

(Это – черепахи эхо):

Взяв потертый том Сократа

Иль уткнувшись в прозы риф,

Вдруг, беспричинно и некстати,

Наступить на грабли рифм.

Понять ничего было нельзя. Вдобавок бряцание рифм сопровождалось мистическим звучанием моей утраченной ноты. Стихи были произнесены – и нота, слетевшая с Венеры, превратилась в звездный лучик. Что-то происходило в этом мире. Словно какая-то подсказка была мне дана. Не хватало только надышаться Кастанедой и тихо отъехать в края блаженных. Нет, такой финал жизни эстетически коробил меня. Он был фальшивым, хотя вполне реальным. Где-то даже желанным. Хотелось, чтобы со мной произошло нечто такое, что дало бы мне полное право сказать: finita la comedia, господа, я умываю руки. Сделал все, что мог. Пусть кто может, сделает лучше.

Но это означало проиграть, дезертировать с ринга. Вариантов выигрыша не предвиделось даже теоретически.

И вдруг я, еще не понимая, что я собираюсь делать, но чувствуя, что встал на какую-то правильную линию, набрал номер телефона Верки.

Зачем?