Лес Гримм

– Я ранена, дитя. Я должна вернуться более быстрым путем. У меня больше шансов на выздоровление в человеческом обличье. Есть лекарства и… – Она замолкает и издает волчий вой. Из раны на ее горле вытекла новая струйка крови.

– Бабушка? – Я опускаюсь на колени и прижимаю руку к ее шее. Ее голова опущена. Она потратила последние силы, разговаривая с нами.

– Я должна идти. – Уголок ее рта печально приподнимается. – Возьми мою удачу, – шепчет она, – ты всегда в моем сердце, ma petite chère. – Она тычется носом в мою накидку. – Mon petit rouge, – добавляет она, и я достаточно хорошо знаю ее родной язык, чтобы понять значение этого слова: мой маленький красный.

Я крепко обнимаю ее, а когда отстраняюсь, ее фиолетовые глаза становятся карими, а выражение лица более животным, менее человеческим.

Она больше не моя бабушка, а всего лишь волчица Гримм.

Она принюхивается, роет землю лапой и отпрыгивает в сторону.

Глава 40

Я раздумываю над тем, чтобы вернуться к подземному водопаду за серебряными монетами в каменной шкатулке. Примет ли Олли их вместо своих? Несомненно, они обогатили бы бедняка, которому он должен был помочь, кем бы этот человек ни был.

Но, поразмыслив, я оставляю сокровище там, где оно спрятано. Возможно, это и принесет пользу бедняге, но не успокоит душу Олли. Эти украденные монетки, незначительный проступок, который он не может себе простить, – узы, привязывающие его душу к лесу.

Следуя по маршруту, который указала нам бабушка, Аксель, Хенни и я отправляемся домой. Я высматриваю Олли, но больше его не вижу. Я не могу избавиться от того убитого горем взгляда, которым он одарил меня в саду замка, от его опущенных плеч.

– Обещаю, я найду способ помочь тебе, – шепчу я с надеждой, что Олли услышит.

Дорога домой трудна. Время течет и быстро, и медленно. Быстро, потому что мы знаем, куда идем и как туда добраться. Медленно, потому что каждый шаг требует энергии, которой у нас нет.

Мы трое почти не ели в последние дни, я и Хенни все еще не оправились от потери крови, а моя искривленная спина горит огнем. Я продолжаю отрывать все больше полосок от своей сорочки, чтобы заменить каждый комплект льняных бинтов, превратившийся в лохмотья. Я даже плотнее обматываю их под левой пяткой, чтобы имитировать подъем на танкетке, но это никак не облегчает боль.

Аксель несет меня, когда боль становится невыносимой. Он делится забавными воспоминаниями о своем отце, чтобы отвлечь меня. Хотя я думаю, что они также являются для него источником исцеления. Он никогда раньше так много не рассказывал о своем отце. После его смерти Аксель, казалось, запер большинство этих воспоминаний, и теперь, когда он спас меня с помощью красного веретена, он думал, что спасет своего отца, словно каким-то образом освободился от бремени, которое преследовало его долгие годы.

По крайней мере, он избавлен от душевной боли.

Мое собственное сердце все еще переживает потерю матери, но вместе с этим горем приходит и умиротворение. Теперь я могу дышать глубже и наслаждаться настоящим. Я замечаю все больше красоты вокруг себя, новые краски в птичьих крыльях и картины, которые бесконечно раскрываются в облаках. Аромат утренней росы и благоухание распускающихся ночью цветов – чудеса, на которые я раньше не обращала внимания, благословения, которые я воспринимала как должное.

Запасы в моем рюкзаке быстро заканчиваются, но у нас все еще есть снасти и кремень. С их помощью мы ловим рыбу и готовим ее на костре из сосновых шишек. Этого достаточно, чтобы выжить. Деревья теперь двигаются не так часто, возможно, это следствие частично снятого проклятия, если теория Хенни верна. А когда они перемещаются, то не уходят так далеко.

Мы перестаем связывать ноги на ночь. Вместо этого мы спим, сцепив руки. Иногда, просыпаясь утром, я обнаруживаю, что прижимаюсь к Акселю, а он обнимает меня руками и ногами.

После того как прошло несколько дней с тех пор, как мы шли вдоль реки Бремен, окрестности начинают казаться знакомыми. Еще через три дня мы добрались до того места на реке, где прыгнули в воду, убегая от Фиоры.

И мы здесь не одни.

На берегу реки стоят четыре человека: две женщины, набирающие воду в ведра, и пара детей, бросающих в воду камни.

Они выглядят такими мирными и довольными, такими обычными, что я не сразу узнаю двух из них. Фиору и Золу.

Фиора стоит прямо, а не скрючена, как паук. Поверх облегающей шерстяной рубашки и лосин на ней надета самодельная юбка, которая, кажется, сделана из шлейфа свадебного платья Золы.

Самое заметное отличие Фиоры – ее красные волосы. Она подстригла их, возможно, ножом, который я потеряла, когда бросила в нее, потому что теперь этот нож пристегнут к ее поясу. Ее волосы ниспадают на поясницу, по-прежнему длинные по обычным меркам, но уже не такие длинные, как раньше. Теперь они шевелятся, только когда их колышет ветерок.