Лес повешенных

На лице Апостола заиграла лучезарная улыбка, и лицо генерала поневоле тоже разгладилось, пухлая рука опять пригладила встопорщенные усы.

– Где-то, не помню где, я читал когда-то, ваше превосходительство, – начал Апостол все с той же безмятежной улыбкой, – что у каждого человека в эмбриональном состоянии мозг и сердце расположены в области головы, и лишь потом сердце опускается и занимает то положение и место, где пребывает потом. И вот я подумал: а хорошо, если бы сердце и мозг не разлучались бы и дальше. Чувства соответствовали бы мыслям, мысли не противоречили чувствам...

Генерал ничего не понял, удивленно и растерянно обвел взглядом окружающих и вдруг громко расхохотался. Живот у него затрясся, усы сами собой встопорщились, лицо напомнило морщинистую скорлупу ореха.

– Ну рассмешил ты меня... рассмешил, – повторял он, вытирая слезы.

Успокоившись, он еще раз конфузливо обвел всех взглядом, как бы проверял, не позволил ли себе лишнего, и тут же рассказал сутулому полковнику, как Болога отказывался ехать на румынский фронт, а он, генерал, не придал этому значения, потому что не может отказываться от таких храбрых и деятельных офицеров. Сутулый полковник вежливо выслушал рассказ и почтительно возразил:

– Ваше превосходительство, я хотя и не румын, но вполне понимаю чувства поручика, тут есть некое нарушение норм... Жаль, что командование и компетентные органы не предусмотрели, как избежать подобных щекотливых положений. Думаю, что боеспособность и монолитность войск от этого только бы выиграла...

Апостол сидел как на иголках. Его так и подмывало вмешаться в разговор, и он с трудом сдерживался. Теперь ему хотелось не умиротворения или покоя, не душевного участия, – ему хотелось вызвать у всех у них озлобление.

Генерал поначалу поморщился, услышав возражение полковника, но потом, по видимому, решил, что лучше проявить великодушие, и глубокомысленно сказал:

– Да-да, вы вполне правы... Так оно, может, и должно поступать... Прежде всего гуманность!.. Но раз командование не распорядилось, то я со своей стороны не имею права... Хотя в отдельных, особых случаях, как, например, с поручиком... следовало бы... Тем более что поручик после тяжелого ранения... Послать его на передовую было бы негуманно... оставим его в тылу, заведовать боеприпасами... Вы довольны? Мы должны проявлять гуманность... Наша армия не в пример другим заботится прежде всего о человеке. Где, в какой другой армии мира военачальник моего ранга стал бы возиться с подобными мелочами? Ведь верно, майор? Я думаю, что на протяжении всей истории человечества не было гуманней армии. А нас еще обвиняют в жестокости!.. Что за неблагодарный мир!..

И, обратившись к вошедшему в купе адъютанту, распорядился:

– Срочно приготовьте приказ о назначении поручика Бологи начальником отдела снабжения боеприпасами.

Адъютант достал блокнот и записал распоряжение генерала. На лицах всех присутствующих выразилось глубокое участие и удовлетворение, один только Апостол почувствовал себя маленьким, обиженным, беспомощным ребенком и готов был заплакать от обиды. Вместо ожидаемых негодования и возмущения он вызвал жалость и сочувствие.

– Ваше превосходительство, как же так, меня, боевого офицера, артиллериста – в интенданты? Помилуйте!

– Нет-нет, голубчик, и но проси! – покровительственно похлопал его по плечу генерал. – Тебе надо понравиться, набраться сил, вот я и подыскал тебе легкую службу... Конечно, я рад, что мои орлы рвутся в бой, но гуманность прежде всего... Тебе нужно поправить свое здоровье... И кто же об этом позаботится, если не я?

Напрасно Полога пытался объяснить генералу, что такая милость для пего – нож острый, что служба на батарее для него стократ целебнее, чем возня с бумажонками в тыловой конторе, генерал и слушать ничего не хотел... И вдруг Апостолу тоже все стало безразлично, ему захотелось вернуться как можно скорей к себе, а главное – уйти отсюда, увидеть еще раз того священника в замусоленной рясе, подойти к нему, познакомиться, поговорить и, может быть, вспомнить, откуда он его знает. Произнеся несколько слов благодарности и извинившись, Апостол поднялся, пожал милостиво протянутую ему дамскую ручку, козырнул остальным и счастливый покинул купе.

Протиснувшись среди крестьян, сгрудившихся в тамбуре, он перешел в соседний вагон и, снова увидев священника в засаленной рясе, тут же узнал его, узнал с первого взгляда!

– Сдается мне, святой отец, что лицо мое вам небезызвестно, – шутливо обратился он к нему и протянул руку.

Священник пугливо отпрянул и побледнел, словно его застали за каким-то недостойным или преступным занятием. Он явно не узнавал Апостола и смотрел в сторону, избегая его взгляда. Апостолу ничего не оставалось, как назвать себя. Лицо священника удивленно вытянулось, хотя недоверие и испуг так и не покинули его. Это был однокашник Бологи по лицею, один из ближайших его друзей, Константин Ботяну.

– И где же находится ваш приход, батюшка? – все так же весело продолжал Апостол.