Лесная сказка

Потом, после мутного провала и невнятных снов, в голове переливчато забилось птичье щебетание, и Борис понял, что наступило утро. Игорька уже не было в палатке, а Виктор Иванович, накрывший голову курткой, рокотал во сне, как мотоцикл на холостом ходу. Не потревожив знаменитость, Борис вылез наружу и осмотрелся на поляне, напомнившей ему зеленомраморный зал с янтарными колоннами. Сквозь частокол стволов, поросших мхом, пробивалось дымное солнце; мягко потрескивал костер. Кира, сидя на бревне под опахалами пушистого орляка, кусала бутерброд с килькой, Клепа, прихлебывая чай, улыбался из косматых усов. Чисто выбритый, отталкивающе аккуратный Игорек, хмурясь, натирал руки "Дэтой".

Громовой, хорошо поставленный Кэпов голос раздавался из-за полиэтиленового тента, который равнодушный Герыч то ли натягивал, то ли, наоборот, сворачивал, то ли еще не определился, что делать.

— Хотя бы километров пятнадцать сегодня осилить, — распоряжался Кэп, и Борис удивился, как его, запасшегося терпением, раздражает голос красавца командира.

Поддавая носком ботинка шишки, он обошел вокруг лагеря. Ровные стволы стояли, как пластинчатые зубы, и ему казалось, что он в пасти колосса. Трава была влажной, над высохшим, словно обсыпанным чаинками рябиновым кустом гулко заколотил дятел — и смолк. Хвойный ковер с кустиками брусники пружинил и скрипел под ногами. Из травы глядели сыроежки с розовыми шляпками, такие опрятные, что Борис не удержался, сорвал гриб и, сняв пленку, сунул в рот. Скрипнул песок на зубах. Постояв, Борис вдохнул всей грудью скипидарный воздух, принуждая мозг, возбужденный спросонья, мыслить логически. Среди этого прозрачного леса и этого светлого утра он почти жалел, что ввязался в рискованную авантюру, и ему отчаянно требовалась ясность ума, которой он просил у леса, у деревьев, у травы, понимая, что призыв не по адресу.

Вернувшись к костру, он застал суету у палатки; его взгляд наткнулся на Виктора Ивановича, который, скрючившись в три погибели, сидел на коряге, вокруг хлопотали женщины, а хмурый Кэп надзирал за происходящим, склонив набок косматую голову. Никуня подсовывала Виктору Ивановичу кружку, Тюша щупала лоб, а Кира, кривя рот, выговаривала:

— Витя, ей-богу, ты чудо. Просто чудо-юдо.

— Разве я виноват, — хрипел трясущийся Виктор Иванович, которого бил крупный озноб. — Я городской человек… мне любой ветерок — южак и бора, вместе взятые.

Кира подступила к Кэпу с лютой гримасой, делавшей ее смазливое личико гармоничным, словно именно в обличии свирепой валькирии и была ее подлинная роль.

— Кэп, что хочешь, а Чудо останется, — выпалила она экзальтированно. — Он же знаменитость на всю страну… кого под одну гребенку хотите.

Крякнув, Герыч дернул тесемку рюкзака. Группа подозрительно радостно смирилась, что осядет на месте, пока хворый гость не исцелится, и принялась обживаться на стоянке, а заботливая Никуня занялась больным — облачила его в свитер, закутала шею платком и заварила в котелке ромашку, которую сорвал в кустах ее услужливый супруг.

— Витамин С, — бормотал Виктор Иванович. — Порезать бы яблочко…

Из тех яблок, что он купил у вокзала, осталось одно — скукоженное, в парше, и Виктор Иванович привередливо сморщил нос.

— Все сожрали? — взревел он трагически. — Дрянь какая…

Никуня отодвинула яблоко, которое резко, почти на лету подхватил Брахман — с хрустом откусил добрую половину и пошел прочь. Виктор Иванович, пораженный столь агрессивным выпадом, перестал трястись, а Никуня захлопала глазами, провожая прямую спину Брахмана, удаляющуюся к крапиве вокруг бурелома.

Борис тоже наблюдал за Брахманом. Тот скользнул через недотрогу, не задев ни стручка. Перемахнул через поваленное дерево, швырнул на него рубашку, стащил майку и, полуголый, с безволосым торсом, задрал голову к дымному солнцу, ползущему над кронами, через которые лучи проникали, словно через сито, — некое упражнение, видимо, дающее отстраненному Брахману душевное равновесие среди публики, далекой от его сложных интересов.

Борис тоже перелез через бревно и встал рядом с Брахманом, косясь на прозрачные глаза, которые ушли в неведомый мир и не замечали ни товарищей, ни леса, ни даже солнца. Ни постороннего, который разглядывал его с дружелюбным интересом.

— Йога? — спросил Борис, обозначая себя.

— Йога, — прошелестел Брахман одними губами, с явным посылом "отвяжись", — так, что Борис качнул головой и сказал вслух:

— Уклончиво.

Тонкие губы Брахмана дрогнули.

— Уклончивость — полезная штука, — изрек он, щурясь водянистыми, как у лягушки, веками на слепящий диск, который застрял между стволами. — Есть боевая тактика — уклоняться до сокрушительного удара.

— Что ж на Витю разозлился, — хмыкнул Борис. Брахман скосил глаза.

— Зря Кэп взял блатного пижона, — надулся он. — Пресловутый кодекс чести… нельзя отказать гонимому, обиженному властью… этот тип сто раз помирится с властью, а шишки на Кэпа. Лес — не его… это мы бежим из города, а он тут чужой.

Он с такой брезгливостью подчеркнул слово "власть", что у Бориса вырвалось ироническое:

— Власть-то чем виновата…