Летучий корабль

Подойдя к территории, Павел обнаружил у проходной суету, — но бестолковая и безрадостная возня на "Витязе" сейчас никого не удивляла. Войдя в проходную, он едва не столкнулся с обезумевшей женщиной, которая растягивала в оскал раздутое от плача лицо. Женщина отскочила от Павла, открыв обзор на вид переднего плана: письменный стол, охапку жухлых гвоздичек и понурые фигуры под перетянутой траурной лентой фотографией Морозова. Тряхнув головой, чтобы прогнать наваждение, Павел уставился на слово "скоропостижно" под подписью, выведенной иссохшими фломастерами. Отогнав бредовую мысль, что Тагиров прикончил директора родного предприятия, Павел воспроизвел в памяти гримасу Морозова, с которой тот приложил руку к груди. Он, веривший, что испытанный бурями Морозов — вечный, с невыносимым стыдом вспомнил, как его раздосадовал тот выразительный жест. Застыв среди толпы, Павел ощущал, как с покойным Морозовым уходит часть его жизни — что-то из детства, в котором Морозов присутствовал, выплывая из рассказов Вадима Викторовича; что-то из родной страны, которая распалась на осколки; что-то из жизненного пути, которым он представлялся раньше, — без засад и сомнений; что-то — из дышащего морозовским характером самолета, который пикировал вслед за создателем в небытие.

В комнате Павел обнаружил пришибленных Глеба Николаевича и Леву, которые, конечно же, все знали — впитывая слухи из горячего от трагической новости воздуха.

— Зубкова вряд ли оставят, — рассуждал про морозовского заместителя Лева, мучимый фурункулом на немытой шее. — Хватка у него не та… с министром не знается.

Глеб Николаевич казался расстроенным не на шутку.

— Его добило постановление, — говорил он, опуская скорбные, обведенные коричневыми тенями глаза. — Финансирование дали почти в два раза меньше.

Он со вздохом бросил в чашку кусочек сахара и, окуная в чай неподстриженные усы, пересказал все, что ему передали: что Морозов вчера чуть не подрался с кем-то в министерстве, что материалы по "Маятнику" потребовали наверх, что Морозов, обедая в закрытой столовой, был мрачнее тучи, что "скорая" была у него в четыре утра, а что с восьми растерянный Зубков, вовсе не обладающий — как выдрессированный, подобно собачке, диктаторский подручный — волевыми качествами, бегал с дрожащими руками по кабинетам, но что потом инициативу перехватил расторопный заместитель по общим вопросам, а взмыленный Зубков сейчас глушит валерьянку и принимает звонки от потрясенных организаций.

Позвонил Лабазов, и Глеб Николаевич ушел, оставив недопитый чай, а Лева продолжил пересказывать новости. Он как будто получал удовольствие, повторяя в очередной раз за кем-то:

— Теперь "Витязь" акционируют — Зубков слова против не скажет. Вон, "Полет" акционировали… хоть какие-то деньги дали. Максим на свои акции компьютер купил и ботинки…

Павел кивал. Странные морозовские слова вертелись в его голове, и, хотя директорская скоропостижная смерть, несомненно, была совпадением, он понимал, что никогда и никому не расскажет о сюрреалистичном эпизоде. Пусть даже проклятый жулик блефовал, предчувствуя естественный конец.

— Интересно, Морозов играл в карты? — спросил Павел вслух.

Он позвонил на работу Лиде и услышал, как его жена звонко произнесла "Алло!", которое ударило ему в ухо, как мячик, — радостной, колокольной чистотой.

— Извини, у нас событие, — выдавил Павел, и Лида живо перебила его:

— У меня тоже событие! Послу-ушай… — И она затянула просительно: — Есть возможность устроиться на работу! Маргошка предложила — официанткой… ресторан новый, не советский, — она привела это оправдание, зная, как он брезгует воровскими порядками советской сферы услуг.

Она еще лопотала, что не выносит его безумного графика, и Павел поймал себя на том, что его первым, непроизвольным чувством была радость. На долю секунды забыв обо всем, он размечтался, как отдохнет от разгрузки яиц и как часов двенадцать подряд выспится. Но потом он ужаснулся, представив Лиду в кабаке, среди новых русских, — и к вечеру он, решая, как относиться к жене-официантке, уже отдалился от производственных проблем.

События "Витязя" сразу отошли на задний план, потому что Лида всерьез приготовилась к новой работе. Павла ужасал ее выбор; он не представлял, как в угаре шалмана держать в голове заказы и помнить, кто расплатился, кто нет. Еще он, боясь признаться даже себе, опасался за Лидину верность, — он помнил за Лидой ее приступы медитативной мечтательности, когда она отгораживалась ото всех, давая понять, что рассматривает близких как тяжкий долг, от которого ей требуется отдыхать.