Лигеметон. Ложный Апокриф

На следующую ночь (весь день он не выбирался из постели) ему приснился тот самый долгожданный, как и сказал некий дэймос, вещий сон.

Все происходило, точно в реальности. Вокруг явственно ощущался запах мха, хотя шел он по безлюдной – словно весь город вымер – асфальтированной улице, в конце которой виднелся старинный особняк. Приближаясь к нему, Эдуардо все сильнее пугался, что ворота не распахнутся перед ним. И какое пришло облегчение, когда прутья с острыми пиками пропустили его, и как было ему приятно на душе пройти по дорожке вдоль пышных яблонь и свежепахнущей, изумрудно-бархатистой травы к крылечку.

Дверь открыл, словно из девятнадцатого века дворецкий и приглашающим жестом впустил его. Эдуардо переступил порог и проснулся.

***

Официально пекарня до сих пор принадлежала Эдуардо (вернее сказать, подставному лицу, на которое тот или иной юрист переписывал бумаги о праве собственности примерно каждые двадцать лет).

Предложения о покупке недвижимости поступали от частных лиц и крупных компаний неоднократно, но хаосит категорически отказывал, даже не вслушиваясь, не вчитываясь в предлагаемые суммы.

Как можно отдать частичку себя?

Пекарня напоминала Эдуардо его самого, то каким он был… и каким стал.

Балазар-стрит всегда славилась красотой и дружелюбием, а пекарня была ее жемчужиной.

Текли годы и все поменялось.

Нынче белая бусинка превратилась амебовидную разлагающуюся устрицу. Окна наглухо заколочены гниющими досками; коснись их, и заноза дружно со столбняком тебе гарантированы. Дверь, когда-то ярко-красная, выцвела от времени. Краска на стенах, в бывалошное время белая, сейчас, грязно мышиного цвета облупливается прямо на глазах: кусочки отслаиваются от стен, падают на асфальт и тут же уносятся ветром.

Спустя столько лет, я – как Титус – вернулся в замок, мелькнула мысль у Эдуардо.

Он вставил ключ в замочную скважину (в поясной сумке их хранилось страсть сколько), с усилием повернул, толкнул скулящую дверь.

Внутри отдавало сыростью и древесной гнилью, но для бывшего пекаря здесь, как и прежде, пахло свежеиспеченным тестом.

Первым что привлекло его внимание, был валявшийся под ногами покрытый пылью и ржавчиной колокольчик, который никогда уже не зазвенит и не возвестит о посетителях.

Он вернулся к фургону.

– Ну, кто первый? По этикету, сначала дамы, не так ли?

Чувствуя себя молодоженом, Эдуардо переступил порог с телом симплигата в руках.

Рокси расположилась на том месте, где когда-то хаосит сам сидел связанным.

Он перенес остальных. Запер дверь. Засунул маленького Гензеля в горнило (не вынимая из мешка). Смял и бросил рядом с ним пожелтевшие от времени листы газеты «Новая Волна» (которую все давно похоронили в памяти). Зажег пламя. Слабое, зыбкое. Огонек танцевал подобно покачивающемуся сомнамбуле. Мерно, тягуче. Эдуардо отыскал табурет, уселся перед горнилом. В его руке появились засохшие, красные, огненные муравьи. Штук пять. Каждый размером с «цыганскую прищепку». Хаосит потряс их в ладони, точно игральные кости и как только они застрекотали, засветились раскаленными угольками, бросил их в пламя.

Не прошло и минуты, как хилый огонь взревел, словно Везувий в 79 году нашей эры. Густой запах полыхающей плоти и паленых волос тут же перебил запах мха.

Хладное безмолвие ночи совместно с теплотой огня распустили черный цветок меланхолии в душе хаосита.

Кыш! – сказал он скверным мыслям.

Не помогло.

О чем он только не думал: люди умирают, когда их забывают. И сефироты – тоже… А губит нас всех грех. Мы любим его, тянемся к нему, в каких бы обличьях, размерах, цветах и запахах он ни являлся… Город без грешников для нас и не город вовсе. Он сколько угодно мог бы звать себя городом, но если в нем нет порока, ни одного пустого нам не «дренировать». Нью-Гранж был создан для нас? Или мы создали его для себя?

Остаток ночи Эдуардо таращился на красное пламя и белесый пепел. Все мысли, что появлялись в уме, он без промедления гнал в полымя.

Завтра, единственно повторял он как мантру под непрерывный аккомпанемент треска пламени. Завтра.

В последний день осени главы культов, как обычно занимались делами каждый в своем микрокосмосе. Кто-то на деловом обеде влюблял в себя до беспамятства Алена Джеффордсона – владельца рейв клуба (всего на несколько часов, чтобы тот переписал свою недвижимость на некую мисс Синтию Мун). Кто-то проводил ревизию, выискивая предателей там, где их нет. Кто-то участвовал в дебатах между кандидатами в мэры в прямом эфире. Кто-то заботился о покойниках (или выдающих себя за таковых). А кто-то попросту ждал чего-то.

И когда к Архонтам попали в руки карточки, на которых от руки витиеватым почерком индийскими чернилами было написано: «ПРИГЛАШАЕМ ПОСЕТИТЬ ГАЛЕРЕЮ НЕОСОВРЕМЕННЫХ ИССКУСТВ», каждый откликнулся в своей исключительной манере. Наивная радость новизны. Беспричинная мнительность. Короткая раздражительность. Притворное смирение. И сознательное манкирование.

На закате солнца (Умник решил, что так будет символично) Эдуардо, неосознанно подражая жестам Инча Мондела, впустил Архонтов в галерею.