Лигеметон. Ложный Апокриф

Арабелла, вжавшись в стену рядом с окном, стояла и наблюдала, как ее мужа скручивают и волокут из комнаты. Что кричать, на кого или кому она начисто не соображала.

У лестницы Годрик вырывался не щадя сил, лютая ненависть к братьям, к Аннабель, и даже к себе самому – как он мог быть так слеп и наивен? – выжгла остатки здравого смысла. Пытаясь освободиться от потных лап, он споткнулся и, кряхтя, покатился вниз по лестнице, здорово приложился головой и погрузился в беспамятство.

– Что со мной? Где я? – Годрик с трудом разлепил глаза.

– Ты упал с лестницы.

Он пытался поймать ее взгляд, но она глядела куда угодно, но только не на него. Осмыслив, что все было взаправду и ничего не привиделось, он впервые крикнул на Арабеллу:

– Уйди! – И оттолкнул руку, прижимавшую мокрую тряпку ко лбу.

– Позволь объяснить.

– И давно это продолжается?

Он лежал на кушетке, а она сидела перед ним на коленях как молящаяся грешница.

– Все началось задолго до нашей встречи.

– Как ты могла? Как ты можешь?!

– Когда я полюбила тебя и вышла замуж, хотела прекратить!

– Да что ты?

Склоненная голова и молчание были ответом.

Брачной жизни настал конец. Вортинтон не желал ее больше видеть.

– …Ты больше не моя милая Белла. Портовые шлюхи и то честнее.

– Не говори так!

– Они хотя бы не лгут…

Он стремился поскорей забыть главу под названием: «супружеская жизнь». Но братья Арабеллы (равно как и она сама) страшились, что бывший муж разболтает их грязный секрет, и тогда семейное имя, память о родителях, связи с уважаемыми людьми, репутация, совершенно все превратится в золу. А такого они допустить не могли…

«Великая Война» была в самом разгаре и данным обстоятельством как раз-таки и воспользовалась порочная родня. Неподписанная весточка донесла кому следует, что Годрик Вортинтон – шпион «Четверного союза». Его арестовали среди белого дня. Все произошло как в дурном сне. Вот он латал дырку на истертом ботинке, а вот его повели под руки в участок и посадили в общую камеру (к слову там он себя не дал в обиду). Уверенный в своей невиновности он ничуть не сомневался, что произошла какая-то безумная ошибка, и был абсолютно спокоен. Напрасно.

Расследование по его делу, толком-то не успев начаться, закончилось. Годрика приговорили к пожизненному заточению в политической тюрьме, и не успел он привыкнуть к жесткой койке и сокамерникам, как его перевезли на остров (а он-то думал, едет в вышестоящий суд) и бросили в одну из 520-ти камер (ему досталась самая мерзкая – полуподземная). Он до последнего отказывался верить, что в таких условиях содержали заключенных.

В изоляторах (а Годрика почему-то поместили именно туда) не было ни капли света. В углу яма с отравляющими легкие миазмами (благо Годрик додумался накрыть ее матрасом). Стены каменные, голые, мокрые и пол – точно такой же (его Годрик почувствовал сразу – босыми ногами). Табурет, грязная солома в качестве матраса и плесневелый хлеб с ржавой кружкой воды маячили перед ним с угрюмым видом.

Всю ночь, пребывая в оглушающей тишине, он размышлял о двух вещах: о том, как выбраться (умирать здесь он не собирался) и о том, что сделает с теми, кто засунул его в такую дыру, а в личностях виновников он не сомневался ни на мгновение. Так и прошла первая бессонная ночь.

На следующий день он познакомился с местными порядками. А именно: когда Годрик попросил двоих охранников о встрече с начальником тюрьмы, те объяснили первое правило тюрьмы Ид: «СОХРАНЯТЬ НЕРУШИМУЮ ТИШИНУ». Они повторили фразу дважды, для верности вбив каждое слово дубинками, прямо поперек спины. Затем, когда Годрика вывели из камеры, на лицо ему (как и всем заключенным) одели маску из коричневой ткани, чтобы никто друг друга не узнавал. Завтрак состоял из семи унций хлеба и трех четвертей пинты воды. Всегда. Без исключений. А вот обед включал иногда полпинты супа (о мясе можно забыть), снова семь унций хлеба и одного фунта картофеля, но порой похлебка сменялась жидкой кашей и теми же семью унциями хлеба. Что было на ужин лучше не знать. Зачастую его вообще пропускали, а если и вспоминали то, сколько давали унций хлеба не сомневался даже выживший из ума.

К концу первой недели мяса на костях Годрика убавилось вдвое. И только лишь мысли о мести согревали его.

День начинался в шесть утра (о точном времени он мог лишь догадываться) и заканчивался в семь вечера с перерывами на еду в полном молчании. Напротяжении дня обезличенные заключенные работали. К слову сказать, работа была и не работой вовсе. Гнетуще однообразный, тупой, механический труд, изнурительный и унизительный. Ежедневно Годрик ходил по металлическим ступеням на вращающемся цилиндрическом сооружении и это бессмысленное движение не было связано ни с каким машинным производством. Если бы то была настоящая лестница, то к концу дня он поднимался на высоту двух (чаще трех) тысяч метров.