Лигеметон. Ложный Апокриф

Лишившись своего имени и общения (однажды он попытался заговорить с другим заключенным, но наказание последовало настолько бесчеловечное, что искоренило всякие помыслы о еще одной попытке) он постепенно сходил с ума, однако о самоубийстве, как многие другие сокамерники не помышлял. Только о мщении. Сквозь бред.

С каждым проведенным днем в тюрьме Ид гнев нарастал. Он взращивал его, злясь на Арабеллу, на ее братьев: Селби, Шамуса и Лукиана (их имена беззвучно раздавались при каждом шаге по бесконечной лестнице), на продажных судей он тоже не жалел гнева и, конечно же, на самого себя. Как иначе? Первые пять лет он провел ослепленный яростью. Лишь она поддерживала искру жизни.

Как и всякий заключенный Годрик часто говорил сам с собой, но во всей тюрьме Ид только в его голове и сердце кипел столь безмерный гнев. Он обращался к своим душегубам, плевал им в лица заявляя, что не умрет тут. Воображал, как указывает на них пальцем, напоминая, что знает, чем они занимались и скорее всего до сих пор занимаются. Иногда его посещало что-то вроде вдохновения (не совсем оно, но похожее чувство), тогда он восклицал (естественно без слов), что Арабелла, Шамус, Селби, Лукиан…все мертвы…просто еще не знают об этом. О том, что мерзавцы заплатят ему за все страдания он поклялся своим именем и поклялся вслух. Клятва стала первой ступенькой на пути к мщению.

Но даже у самого неистового гнева есть предел. Шли годы, и Годрик сошел с корабля «Гнев» на твердую землю. А потом и вовсе провалился под нее став умолять, но не охранников, а высшие силы.

Оставаясь наедине, в холодной темноте камеры, он проговаривал все молитвы, коим обучился в приюте. По три, позже пять раз каждую. Молился, обдирая колени, сдирая горло. Не помогало. Но он продолжал молиться. Только ныне не силам Света…

– …Душу отдам, слышите? Забирайте! Подношу на блюдечке. Только дайте мне месть! Дайте тепла! Огня!

Шли дни…месяцы… подобные просьбы и уговоры слетали с языка от имени ярости. И в один из дней (примерно еще через год) в слова начали вкладываться воля, искреннее рвение, эмоциональный настрой и кристально-чистый гнев без унции помешательства. Можно сказать Годрик обрел новый разум, иной образ мышления. В некотором роде мистический. Ему открылись неведомые прежде молитвы. Никому не знакомые и никем не слышимые. Кто-то незримый вкладывал в уста слова на незнакомом ему языке. Неизвестные ни единой душе, слова языка потустороннего.

Два года один месяц и семнадцать дней он пропитывал душу яростью. В нем начали происходить изменения, не только умственные, но и физические. Теперь Годрик вообще не ел и даже побои палками не смогли заставить проглотить и крошки заплесневелого хлеба. Уже через неделю охранникам надоело скрипеть суставами (поначалу они считали протест заключенного подстрекательством на всеобщий бунт).

– Да ну его. Пусть лучше загнется от голода, чем от наших рук.

– Верно-верно. Пусть покукует в камере дней десять, а потом с мешком и нагрянем.

– Десять? Пять самое многое!

– Поспорим?

– А давай.

К разочарованию спорщиков Годрик продержался без еды пять, десять и даже двадцать семь дней. Подпитываясь едой иного плана, он прибавил мяса на костях, синяки сошли, а темнота камеры полноценно заменила столь нужный организму солнечный свет. В какой-то момент о никак не сдыхающем в холоде и голоде заключенном позабыли. А тот был только тому и рад.

Сосредоточившись на новых ощущениях Годрик начал диалог с потусторонней сущностью, что откликнулась на зов пылающей яростью души.

Человек и Сущность общались не словами и даже не мыслительными образами, а эмоциями. И общение представляло собой испытание…

За четырнадцать лет Годрик запомнил каждый камешек и сосчитал все до единой соломинки, что нашел в камере и потому мгновенно почувствовал как окружающие со всех сторон каменные стены, пол и потолок исчезли. Осталась единственно тьма, но тьма другая, чуждая тюрьме Ид. Он стоял в ожидании без страха и надежды – только гнев. Постепенно перед ним начали проступать оранжевые облака и загораться оранжевые огоньки размером со зрачок или ноготь. Несмотря на столь крошечный размер, света от каждого из них исходило как от факела. Рука Годрика дрогнула – то ли от нервов, а может он решил прикоснуться к источнику света и резко раздумал, – но ноги и ум сохраняли крепость. По крайней мере, пока перед ним не появилась она. В воздушной, белой ночнушке с распущенными волнистыми черными прядями.

– Ты! – сорвался на фальцет Годрик и бросился с кулаками.

Первый удар прошел мимо – Арабелла уклонилась, даже не изменившись в лице. Годрик попытался взять ее за кружевной рукав, но хрупкая ладонь перехватила грубые пальцы – раздался хриплый звук, словно разломали сухой ломоть хлеба.

– Убью тебя! – Годрик сжал сломанные пальцы в кулак и шагнул к совершенно невозмутимой Арабелле, но на сей раз ему даже не дали замахнуться – шею обхватила чья-то рука, грубо повалила на лопатки.

– Ты! Убью и тебя!

Когда рядом с коренастым Шамусом возник длиннорукий Селби и Лукиан (все трое в серых кальсонах), Годрик пришел в бешенство.