Лигеметон. Ложный Апокриф

– Да. Семья раскололась, когда мне стукнуло в голову заняться фехтованием. И папа был обеими руками «за».

– Как же давно это было, – мягко проговорил Дон Диего.

– Прошло одиннадцать лет, а мама так и не простила тебя.

– Я потерял жену, но обрел ребенка, о котором всегда мечтал.

– Да, держал ты меня в черном теле.

Годрик ловил каждое слово, представил, как Дон Диего воспитывает маленькую Валенсию: показывает, как нужно держать рапиру, радуется ее первому попаданию в соломенное чучело, а в перерывах между тренировками рассказывает какие ингредиенты добавлять в сарсуэлу или в олья подрига. Пропуская заново старые моменты из жизни, отец и дочь расцвели. Годрик же напротив – скис. Собственные воспоминания не вызывали ничего кроме оскомины во рту. Поэтому он терпеть не мог, когда прошлое (в любых проявлениях) выбиралось из колодца памяти. И как назло Валенсия начала расспрашивать о родителях, откуда он родом и женат ли. А самым важным для нее вопросом стало: сколько быков он принес в жертву, чтобы стать учеником лучшего фехтовальщика в Испании?

– Ну что за дурной тон? Задавать столько вопросов сразу, – укорил ее Дон Диего.

– Хорошо-хорошо. Но я умру от любопытства, если не получу ответов на все вопросы.

– Ответит-ответит он тебе. На все вопросы, – заверил Дон Диего. – Кроме последнего. Годрик?

Две пары глаз в ожидании смотрели на Годрика, а он… сосредоточенно ел, не отрывая ложку от супа…

После примирительной трапезы (немного омраченной для Годрика урывками прошлого) все пошло легко и непринужденно. Годрик и Валенсия (она решила остаться на все лето) подружились (точнее они пытались). Их дружба напоминала соперничество. Они тренировались вместе, готовили (из готовки они тоже сделали соревнование), а когда один выслушивал упреки от Дона Диего, то второй – злорадствовал.

Годрик был на десять лет старше Валенсии (то есть выглядел так), но она все равно называла его младшим братом. Хотя чаще всего звала по придуманному ей же прозвищу.

На заре, когда солнце лишь только проснулось, и заскользило по небу, грозя в скором времени испепелить всех и вся, Годрик и отрабатывал выпады на манекене. А мэтр ласково бил его палкой по руке.

– Да что не так?!

– Где должна быть вторая рука при уколе?

– Да помню я. Просто не привык еще.

Второй год обучения фехтованию начался с того, что Дон Диего (практически насильно) вложил рапиру Годрику в левую (не ведущую) руку.

– Hola!

Валенсия встала еще раньше, чтобы пройтись по рынку и вот сейчас вернулась.

– Как ты, Фламенко? Эрнандес наконец-то дал сдачи?

– Если бы. Его соломенные кулаки были бы отличной заменой ударам кривой палки твоего отца.

– Pobre!²⁶

Годрик «уколол» девушку взглядом.

– Eh! Покажешь брату настоящий выпад с уколом?

– Я хочу показать ему кое-что другое. – Валенсия приблизилась к отцу и зашептала что-то на ухо.

При желании (химерии) Годрик мог бы услышать, что именно она сказала, но портить сюрприз себе же не было охоты.

– Ладно. Идите. У меня тоже есть дела.

– Что, снова и опять все тот же горе-дуэлянт? – предположила Валенсия. – Как всегда на главной площади у чугунного фонтана?

– Три года прошло, а он все никак не уймется. Я пять раз предлагал ему потренироваться вместе, или на худой конец записаться на спортивное фехтование. Даже на ужин приглашал, но ему подавай только одно блюдо.

– Победить тебя.

– Да. Он даже слушать меня не желает. Махать рапирой и ничего кроме.

– Думаю, у него не все в порядке с головой, – высказался Годрик.

– Мне его даже жаль, – добавила Валенсия. – Он обречен, проигрывать до конца жизни.

– У каждого своя судьба, – проговорил Дон Диего.

Валенсия взяла Годрика за запястье и потянула за собой, он бросил рапиру Дону Диего, ловко ее поймавшему за рукоять на лету.

– Быстрее. А то не успеем.

– Куда мы?

– Потерпи и увидишь, Фламенко.

То куда Валенсия привела Годрика, ошеломило его.

День стоял до того знойный, что он предполагал они пойдут на пляж. Однако почему-то в «собачий полдень» люди предпочли побережью что-то наподобие римского цирка.

Зрительские места, расположенные амфитеатром, заполнялись с неимоверной скоростью. Публика суетилась и шумела, точно пчелы в улье.

Как только протяжно зазвучала труба, все взоры устремились на омытую солнцем гигантскую как монета арену.

– Начинается. Первая терция, – сообщила Валенсия.

По гладко спрессованному почти белому песку зашагал новильеро. Черные туфли с серебряными бантами. Черная треуголка. Свисающие с плеч серебряные кисточки покачивались из стороны в сторону на черном жакете. На подобном зрелище Годрик присутствовал впервые и раньше о чем-то таком был ни сном, ни духом.

Когда же на арену выскочил бык, Валенсии пришлось отвлечься и ответить на вопрос:

– Ajá! Что это?

– Как что? Коррида!

Годрик пялился не моргая.

Тореро распахнул плащ на всю ширину – желтой стороной к себе, розовой к быку – и, держа обеими руками, с усилием встряхнул. Потом снова. И снова. Годрик уверился – ткань тяжеленая.

– Что он делает?

– Просто смотри.

– Если бы не жара…