Лишь звук пролетевшей пули (СИ)

Замолчал, подавившись невысказанным, не смея озвучить. Да и чем он мог оправдаться? Что до давяще-острой боли в сердце боялся? Боялся за ее жизнь. Боялся за ее состояние, увидев в ту ночь, да и прежде, этот равнодушно-жуткий надлом, предел, грань — та раздавленная, потерянная, опустошенная Зимина не вызывала ничего, кроме настойчиво-напряженного, постоянного страха — за нее. Он отдавал себе отчет, что попросту не имеет права на что-то подобное, что это смело можно счесть предательством, даже подлостью, но неизмеримая, тяжело-иссушающая боль, переполнявшая через край, такая отчетливо-ясная и потому мучительная, оказалась сильнее. И тяжелый выбор сквозь пелену сомнений и горечи вдруг стал пугающе-очевиден: между прошлым, от которого осталась лишь наводящая невыразимую тоску память, разочарование и осознание собственной ошибки, имевшей такие страшные последствия; и между настоящим, болезненным, противоречивым, но все же живым и таким нужным, он, терзаемый чувством неправильности, сожаления и вины, все-таки выбирал второе. Потому что в тот момент, встретив ее возле обшарпанной двери квартиры избежавшего наказания уголовника, он, кроме страха и недоверия, испытал жгучий стыд за то, что хрупкая, и без того измученная, вымотанная до предела женщина делает то, что по силам не всякому мужику. Сколько бы еще она подобного вынесла — один раз, два, десять? Он мог думать, что ненавидит ее, он мог считать, что все происходящее она заслужила, но чего он точно не мог — это позволить ей добивать себя. Она вряд ли сама понимала все размеры неотвратимо надвигавшейся катастрофы, уверенная, что выдержит и не такое, но Паша с неожиданной и необъяснимой остротой ощущал — ее точка невозврата совсем близко. И допустить, чтобы это случилось, он попросту не имеет права.

— Проехали, — резко оборвала Зимина. — Лучше ответь, ты точно нигде не наследил? Я могу быть уверена, что в один прекрасный день тебя не закроют по подозрению в убийстве?

— Ирина Сергевна, — криво усмехнулся Паша, — я, конечно, не великий комбинатор, но вы кое-чему нас все-таки научили. Да и кому будет нужно копаться в смерти подонка-уголовника, загнувшегося от паленого алкоголя?

— Ну-ну, будем надеяться, — проворчала Ирина Сергеевна.

— Вы мне лучше скажите, что дальше делать собираетесь. Так и будете их “поручения” выполнять, пока вас на чем-нибудь не зацепят или пока они не решат, что вы слишком много знаете?

Ира, сжав губы, вновь отвернулась, ничего не отвечая.

— Ирин Сергевна, — Ткачев слабо улыбнулся, застыв взглядом на плавной линии изящной шеи в вороте пушистого халата, — я ни за что не поверю, что вы так просто делали все, что вам скажут, и не пытались ничего предпринять в ответ.

— Да какая разница, пыталась, не пыталась! — взорвалась тихим раздражением полковник. — Что я могу против целой, мать их, “организации”? Один в поле не воин, помнишь такую мудрость?

— Ну вы-то ведь не одна, — на миг что-то успокаивающе-теплое мелькнуло в его внимательных, понимающих глазах. Горячая крепкая ладонь осторожно опустилась на сжатые тонкие пальцы. — С вами по крайней мере я, хоть это и ужасно самонадеянно… Давайте делитесь “оперативной информацией”.

***

Сашка вернулся довольный, загорелый, счастливый — Ира в первое мгновение даже не узнала в этом взрослом улыбчивом парне своего сына. За столом, уплетая заказанный в ресторане ужин, Сашка, захлебываясь впечатлениями, забавно и красочно рассказывал обо всем увиденном, показывал кучу фоток — незнакомые улицы, старинные здания, завораживающие красотой виды. Шуршали пакеты и свертки с покупками — подарками для друзей, всякой сувенирной всячиной. Сын, выдохнувшись, снова добился клятвенного заверения, что в следующий раз они поедут вместе — “знаешь, как классно”, “а мы еще…”, “а там, прикинь…” и прочие восхищенные восклицания.