Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений

Умный, но бешеный – так говорили современники о Чацком. Впрочем, очень скоро Белинский изменил свою точку зрения. Позднейшие критики предпочитали относиться к Чацкому как к лицу возвышенному и героическому (А. Григорьев), который бился головой о каменную стену и был святым безумцем. А. И. Герцен, характеризуя Чацкого как революционера и декабриста, писал: «Его выслушивают молча, так как общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего – за буйного сумасшедшего – и за его спиной насмехается над ним»[581]. Тех же мыслей в отношении героя «Горя от ума» придерживался и Н. П. Огарев: «Вспоминая, как в то время члены тайного общества и люди одинакового с ними убеждения говорили свои мысли вслух везде и при всех, дело становится более чем возможным – оно исторически верно. Энтузиазм во все эпохи и у всех народов не любил утаивать своих убеждений, и едва ли нам можно возразить, что Чацкий не принадлежит к тайному обществу и не стоит в рядах энтузиастов»[582].

Говорить мысли вслух везде и при всех… Эта привычка (обычай, манера) энтузиастов-обличителей были предметом острейшей полемики на протяжении всего XIX столетия.

Восторженно говорит о комедии и о роли Чацкого, как ее исполнял Андрей Версилов, герой романа Ф. М. Достоевского «Подросток», Аркадий Долгорукий. «Я попал в театр в первый раз в жизни, в любительский спектакль у Витовтовой; свечи, люстры, дамы, военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев – ничего подобного я до сих пор не видывал. Татьяна Павловна заняла самое скромное местечко в одном из задних рядов и меня посадила подле. Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не смотрел, а ждал с замиранием сердца представления. Когда вы вышли, Андрей Петрович, я был в восторге, в восторге до слез, – почему, из-за чего, сам не понимаю. Слезы-то восторга зачем? – вот что мне было дико во все эти девять лет потом припоминать! Я с замиранием следил за комедией; в ней я, конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и недостойные пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он – велик, велик!.. Я в первый раз видел сцену! В разъезде же, когда Чацкий крикнул: “Карету мне, карету!” (а крикнули вы удивительно), я сорвался со стула и вместе со всей залой, разразившейся аплодисмен-том, захлопал и изо всей силы закричал “браво!”»[583].

Но вот рассуждения другого персонажа Достоевского – бедняка, бывшего крепостного, Ивана Шатова из романа «Бесы» (подготовительные материалы): «Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он глуп, говоря это («к перу от карт и к картам от пера». – Л.С.). Он кричит: “Карету мне, карету!” – в негодовании потому, что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало. Вот он и приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно кроме этой жизни, в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой. Чем больше барин и передовой, тем более и ненависти – не к порядкам русским, а к народу русскому»[584]. Разумеется, мнение о Чацком как об «ограниченном дураке» принадлежит всего лишь персонажу. Но имеет смысл сопоставить мнение разночинца Шатова с мнением автора романа, Достоевского. Они – автор романа и герой романа – единомышленники, во всяком случае в этом вопросе. «Комедия Грибоедова, – пишет Достоевский в «Дневнике» за 1881 год, то есть за месяц до смерти, – гениальна, но сбивчива:

Пойду искать по свету…

То есть где? Ведь у него только и свету, что в его окошке, у московского хорошего круга, не к народу же он пойдет. А так как московские его отвергли, то, значит, “свет” означает здесь Европу. За границу хочет бежать.

Если б у него был свет не в московском только окошке, не вопил бы он, не кричал бы он так на бале, как будто лишился всего, что имел, последнего достояния. Он имел бы надежду и был бы воздержаннее и рассудительнее.

Чацкий – декабрист. Вся идея его – в отрицании прежнего недавнего, наивного поклонничества. Европы все нюхнули, и новые манеры понравились. Именно только манеры, потому что сущность поклонничества и раболепия Европе та же»[585].

Мысль о Чацком и его поведении в «свете» занимала, вернее, волновала Достоевского давно. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он пишет: «Вспомните Чацкого. Это и не наивно-плутоватый дед, это и не самодовольный потомок, фертом стоящий и всё порешивший. Чацкий – это совершенно особый тип нашей русской Европы, это тип милый, восторженный, страдающий, взывающий и к России, и к почве, а между тем все-таки уехавший опять в Европу когда надо было сыскать,

Где оскорбленному есть чувству уголок… –