«Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма. Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина»[606]
.Незнакомый мужчина, попросив, а потом и потребовав у графини назвать ему три карты, которые, по легенде, всегда выигрывают, не получил ответа.
«– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…
С этим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима.
– Перестаньте ребячиться, – сказал Германн, взяв ее руку. – Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? – да или нет?
Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла»[607]
.Поездка на бал и нечаянное ночное свидание
Бал, обман, убийство… Знаковая, почти что неизбежная триада.
Первая строфа повести в стихах Е. А. Баратынского «Бал» – ровесницы и грибоедовского «Горя от ума», и пушкинского «Евгения Онегина» – начинается с описания московского бального вечера, такого же, как и все подобные вечера, ибо для знатных бар, жителей богатой и праздной столицы, «одно веселье на уме, / одно занятие – банкеты». Носят ли они фраки или мундиры, женаты они или пока только хотят жениться, им не лень хоть каждый день усердно вальсировать и волочиться.
«Глухая полночь. Строем длинным, / Осеребренные луной, / Стоят кареты на Тверской / Пред домом пышным и старинным. / Пылает тысячью огней / Обширный зал; с высоких хоров / Гудят смычки; толпа гостей, / С приличной важностию взоров, / В чепцах узорных, вычурных, / Ряд пестрый барынь пожилых / Сидит. Причудницы, от скуки, / То поправляют свой наряд, / То на толпу, сложивши руки, / С тупым вниманием глядят. / Кружатся дамы молодые, / Не чувствуют себя самих; / Драгими камнями у них / Горят уборы головные; / По их плечам полунагим / Златые локоны летают; / Одежды легкие, как дым, / Их легкий стан обозначают. / Вокруг пленительных харит / И суетится, и кипит / Толпа поклонников ревнивых, / Толкует, ловит каждый взгляд: / Шутя несчастных и счастливых / Вертушки милыя творят»[609]
.Героиня повести, княгиня Нина, богатая и знатная замужняя дама, слишком не похожа ни на грибоедовскую Софью, ни на пушкинскую Татьяну. Это Клеопатра, Мессалина, новая Медея.
Княгиня легко воспламенялась и так же легко остывала, ее любовная горячка длилась один миг, любовь сегодняшнего дня с трудом доживала до завтрашнего утра, мечта ее гасла, сладкое видение оборачивалось досадным обманом.
Но вот жрице любви, опытной и умелой, судьба посылает человека, на которого ее чары долго не действуют. И даже когда ей удается наконец возбудить в любимом мятежное волненье, вдохнуть в него жар ответного чувства, их согласное счастье длится очень недолго, и никакие ухищрения, никакие роскошные наряды и иные приманки на него не действуют. Тщетно Нина пытается прогнать мрачную тоску своего возлюбленного, его тяжелую печаль. Тщетно она надеется изгнать из его сердца прежнюю любовь, в которой он, наконец, признался, и тогда душу Нины ранит жгучая ревность такой чудовищной силы, что, придя на пышный московский бал и увидев своего возлюбленного вместе со счастливой подругой, Нина не выдерживает.