Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Романистом можно быть и в реальной жизни. «Let us pretend…», «Давай играть, – говорит Омела, – как будто ты – это двое: Антоан и ты сам». И в тот же миг начинается задуманный Омелой роман. И наоборот – жизнь может проникнуть в роман. Когда Бальзак пишет «Утраченные иллюзии», дебют Люсьена де Рюбампре как писателя и журналиста очень похож на дебют самого Бальзака. Похож, но не более. Когда Арагон описывает вход французских войск в Эльзас, то рассказывают об этом и он, и кто-то другой. Мы смутно различаем притаившегося в тени рассказа некоего персонажа в кепи с околышем из красного бархата, которого главный герой Пьер Удри зовет Арагоном, а позднее появится другой Арагон, с седыми волосами, который слушает Рихтера, взявшего первые аккорды «Карнавала» Шумана. Кто из них подлинный? Кто мнимый? Одна его часть верна реальности, другая – верна поэтически. «Врать по правде». «Поэзия и правда», – говорил Гёте. Роман – это высшая форма лжи. Существует область, где они перемешаны, и нелегко отделить автора от его марионетки, невозможно сказать подлинную правду, не добавив каплю поэтического обмана.

А как сконструирован этот роман? Очень искусно, так, как будто вовсе нет никакой конструкции. «Let’s pretend». «Давай играть, как будто…» Я напоминаю фразу, исполненную глубокого смысла: «Надо постоянно создавать у читателя впечатление, что писатель не придерживается строгого порядка в изложении». С первого взгляда кажется, будто это сверкающее ожерелье, собранное из эпизодов и отступлений от темы. Это выглядит как «коллаж», какие любил составлять Пикассо, коллаж из воспоминаний и прочитанных книг, которые случайно подобрали в куче других находок. На самом деле это роман, уверенно ведущий к развязке, и ею станет убийство Антоана. Череда зеркал расставляет вехи на этом пути. «Венецианское зеркало», «Зеркало Брот», «Вертящееся зеркало», «Разбитое зеркало» – это названия глав, которые образуют каркас книги. Между ними проскальзывают отступления: о романе-зеркале и о зеркале как романе, письма Омелы о сути ревности и, наконец, три прекрасных рассказа, извлеченные из красной папки Антоана: «Эхо», «Карнавал» и «Эдип».

Золотое правило здесь соблюдено: все идет строго по порядку, но кажется, что никакого порядка нет. Читатель бросается от Шекспира к Гёте, с Кипра в Зизенхайм, от Струэнзе к Малибран. Его отсылают то в Москву, то в Вену, то в Страсбург, то в Ангулем, где он встречает тень Бальзака в гуще совершенно реальных оккупантов. Все это фантастично, музыкально, человечно, возвышенно. Роман? Поэма? Эссе? Любовное письмо? Какая разница, если это прекрасно!

Валери Ларбо, [340] или Чувственный эрудит

Едва написав название статьи, я начинаю сомневаться: чего-то в нем недостает, пожалуй, оно неточно. Эрудит? Конечно, Валери Ларбо был эрудитом: он свободно, без всяких затруднений цитирует в своей прозе латинских и греческих авторов, его героини – итальянки и англичанки, испанки и австрийки – с неподдельной естественностью изъясняются на родных языках, он такой же поклонник загадочных поэтов XVI века, как Анри Ж. М. Леве[341], чьи «Почтовые открытки» пленили не только Ларбо, но и Леона Фарга и Филиппа Супо[342]. Чувственный? Несомненно. Сколько прелестных девушек прошло через его жизнь, начиная с юной Квини из Челси: француженка Изабель, поначалу, казалось, рассудительная, сдержанная, благоразумная во всех своих поступках, а в свадебном путешествии, предпринятом без законного к тому повода, превратившаяся в ревнивую фурию; прекрасная гречанка, девственница Ирен, мимолетность встречи с которой придает особую силу чувству; датчанка Инга, ослепительно белокожая, дивно сложенная, и другие, в сущности незнакомки: Романа Черри – и сорванный украдкой поцелуй, островные птички, аргентинки, перуанки, Лола, Лолита, Лучечита. «Назвать их имена – значит восславить Бога», – сказал Теккерей.