Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Чувственна и его любовь к литературе. «Он любил слова, как любят чью-то улыбку. В литературной критике он видел похвалу, форму любви. Ему хотелось, чтобы критик, приступивший к изучению писателя, питал свое воображение, „коллекционируя его любимые книги, дружеские привязанности, путешествия, места, где он жил, его встречи – в общем, заменил бы свои рассуждения картотекой эрудита“. Так говорит Бернар Дельвай[343] в прекрасном эссе о Валери Ларбо[344], написанном в духе кочевой эстетики, нежной эрудиции, продуманной небрежности, которыми восхищался тот, кто послужил ему моделью для портрета. «Это возбуждение ума сродни возбуждению чувств. Стихотворная строчка Сэва[345] обладала в глазах Ларбо не меньшей притягательностью, чем грудь красивой женщины. Изощренные сравнения пассажей Тибулла и Сен-Жон Перса, прослоенные цитатами из Лемера де Бельжа[346], привлеченного в качестве связующего звена, – это искусно смешанные коктейли вроде тех, которыми угощаются на берегу моря». Вкус его был изысканным, выбор – утонченным. Взгляните на чудесные заголовки: «О красота, моя прекрасная тревога…»[347], «Любовники счастливые…» (из Лафонтена: «Любовники счастливые, хотите ли пуститься в странствие…») и «Совет мой тайный…» – взято у Тристана Лермита[348]:

Совет мой тайный, круг поверенных души,
О мысли, окажите честь: любовь велела
Вас на беседу звать, а тема – Изабелла…

Наконец, города – еще один источник чувственного наслаждения. Другие знаменитые путешественники старались уловить нечто удивительное во внешнем облике городов, искали в них предлог для социологических выкладок или размышлений на абстрактные темы. Другие, но не Валери Ларбо. Он впитывает в себя город, проникает в его глубинную сущность, украшает его родившимися здесь поэтическими ассоциациями. Ему нужна женщина-посредник: благодаря ей возникает доверительная близость, и город сдается чужестранцу, распахивая перед ним свои врата. Так, из рук Эдит и Квини он получает в дар Челси, деревню в лондонском предместье, поглощенную городом-гигантом, но хранящую дорогие реликвии былых времен: извилистую улицу Церкви, саму церквушку и часть кладбища при ней. И дом громовержца и пророка культа героев, несносного и великого Карлейля[349]. Челси, столицу английской литературы в ту пору, когда не взошла еще звезда Блумсбери и его обитателей – Вирджинии Вулф, Литтона Стрейчи[350]. Челси, где круглые синие таблички с белыми буквами указывают: здесь жили Джордж Элиот, Данте Габриель Россетти. Челси, где всюду «плющ, и стекло, и бледно-розовый кирпич, покрытый черным налетом гари, постепенно скопившейся в дымном воздухе». Или Лисабон: безмятежные пальмы, рынок, где вечно царит праздник в желто-зеленом сиянии ананасов, подвешенных, подобно венецианским фонарям, и Авенида, и площадь Камоэнса, раскинувшая над вами кроны деревьев, усеянных птицами. А еще Аликанте, «аликантский приют», идеальное место для работы.

Да! Все это верно. Валери Ларбо был чувственным эрудитом, ценителем женщин, городов и поэтов, но был он и кем-то более значительным: одним из лучших прозаиков первой половины XX столетия, чья естественная, тщательно-небрежная манера письма нередко напоминает Монтеня, другого великого человека, знавшего цену удачно выбранной и к месту приведенной цитате. Он был превосходным художником, живописавшим не любовь-страсть, а любовь-наслаждение, портретистом, с кем немногие могли бы сравниться в искусстве изображения женщин, девушек и детей и кто умел пробудить в читателе ревнивую мечту о жизни, так щедро озаренной светом красоты. Но прежде всего это был критик с безупречным вкусом, который все знал, владел всеми языками, переводил Сэмюэла Батлера и Рамона Гомеса де ла Серну, одновременно погружаясь в чтение Овидия, Вергилия, Сенанкура, Сент-Эвремона, Вилье де Лиль-Адана, Поля Луи Курье[351], Байрона, Паскаля и «Медеи» Корнеля. Его ум переполняли знания, и сколько-нибудь образованный читатель, пробежав две фразы, почти непременно обнаружит литературную аллюзию, целомудренно припрятанную между строк цитату. Невольно вспоминается мать Пруста, цитировавшая на смертном одре Расина и Лабиша[352], а то и сам Рассказчик, который, воспевая юность, обращается к образам молодых красавиц из хоров «Эсфири»[353]. «Я должен отправить ему телеграмму на французском, – пишет Ларбо. – Но по пути из Таранто в Неаполь моя телеграмма имеет шансы преобразиться в нечто торжественное и странное…» Торжественное и странное? Конечно же, Шекспир, «Буря». Но Ларбо об этом умалчивает, предоставляя нам самим на каждой странице наслаждаться сравнительным литературоведением.