Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Этот монах – близкий родственник господина Теста и Поля Валери. Но здесь возникает слово «Бог», камень преткновения для всех троих. Валери, не отрицая, стремится понять: «У меня, быть может, мой Бог… Мой Бог не судит меня, так как положение судьи ниже, чем интеллект. Он не создал меня, поскольку ремесло Творца подразумевает желание чего-то недостающего. Совершенство не творит… Мне представляется оскорбительным, что истинный Бог требует веры, то есть пассивной формы, ограничения самосознания».

Природа изумляет Валери изобретательностью и одновременно бесполезностью ее процессов. «Кажется, очень просто организовать воспроизведение без этой сумасшедшей растраты зародышей, без расточительства. И даже к самой репродукции подойти экономнее, продлив жизнь особи». Мефистофелевская сила ума побуждает его критиковать Творца: «Бог создал нечто из ничего, и это заметно. Ничто пробивается наружу». Таков юмор Валери. Но душа вносит поправки. «Разум заключает, что нет Бога, душа знает обратное». Следует ли пожертвовать духом (Animus) ради души (Anima)?

«Не желай знать больше, чем мы можем знать». Прежде чем искать объяснение миру, нужно верить, что такое объяснение может быть. Если бы существовала некая «высшая мысль, то, познав ее, нам осталось бы лишь умереть, потому что следующей мысли уже не будет». Шарль дю Бос восхищенно наблюдал за работой этого высочайшего интеллекта и печалился о том, что его перспектива – одиночество и безнадежная чистота. Но и это было не так. В одиночестве Валери возводил свой город, строя его из волшебных зданий условностей и мифов. Движение общества по пути цивилизации – это движение к царству символов и знаков. Здесь находится место религиям. «В двух словах, – писал он в двадцать лет, – Бог – наш личный идеал, сатана – то, что нас от него отводит».

Нечто подобное и в политике: «Инстинктивно правый, разумом левый – правый среди левых и левый среди правых. Здесь мне претят идеи, а там – жанр». Однако жить надо, и он вновь ищет спасения в общепринятых условностях, как показывает его прекрасное предисловие к «Духу законов»[374]. Ведь этот антисоциальный монах был человеком в высшей степени общительным, соглашался выполнять «заказы» и писал предисловия. Почему? Он же говорил: «Я занимаюсь лабораторной литературой. Я не практикую». Во-первых, по той причине, что из презрения ко всему, что выходило за рамки его утренних исследований, вытекал вывод: любая тема не лучше и не хуже других. Во-вторых, потому, что любая тема служила ему поводом лелеять и совершенствовать порожденных им «чудовищ». Луи Перш цитирует прекрасную фразу из «Бортового журнала» 1894 года. Молодой Поль Валери писал о человеке, занятом, как и он, размышлениями: «Возможно, после него останется лишь бесформенная груда различимых фрагментов, страданий, разбившихся о мир, прожитых за одно мгновение лет, незавершенных и застывших строений, грандиозных, охваченных единым взором и погибших трудов. Но среди всех этих руин есть некая роза».

Некая роза, именуемая Чистотой. Что до меня, ничья мысль не дает мне столь полного удовлетворения, как мысль этого поэта, который был еще и мудрецом. Во времена, когда его земному воплощению угодно было смешаться с нашими, я не ведал большего удовольствия, чем вслушиваться в вариации на вечные темы, которые, казалось, не стоили ему никаких усилий. Его излюбленные слова сплетались в неосязаемые, пронизанные светом полотнища идей. Внезапно в той области его ума, где таился смех, рождалась ироничная, шутливая формула. «Дай, Господи, чтобы все, что я должен делать, было мне интересно». Молитва исполнена, так как его интересовало все, кроме глупости. «И вечность напролет он отдавал познанию и постоянно не понимал».

Робер Кемп [375] Дорогая тень

«Она ушла – Твоя гордая юность – И вот ты как есть – В прах обернешься – Целая жизнь – Свелась к одному».

Робер Кемп процитировал эти стихи своего друга Эмиля Анрио[376] в прелестной меланхолической статье, написанной в Эксе под платанами бульвара Мирабо. «Эта песенка мне известна», – утверждал Кемп. «Всем поэтам приходилось ее нашептывать, говоря о своих седых волосах. Неужели настала и твоя очередь, дорогой мой Эмиль Энрио, хотя ты рядом и улыбаешься? Не думал, что ты, как и я, уже погрузился в бездну печали. Твои старые римляне и мои старые греки тоже прошли через это. Irreparabile tempus[377]: старик Софокл жалел, что родился, поскольку вынужден умирать».