Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

В этих строчках – весь Робер Кемп: нежный друг, втайне поэт, страстный любитель великих трагиков. Он понимал, что его собрату грустно стареть, поскольку, подобно Кемпу, Энрио очень любил жизнь. И оба умерли. «О, сударь, ваша правая рука… Двух лет хватило, чтобы саван выткать». Так и хочется вскричать, подобно Гюго, сказавшему над могилой Теофиля Готье: «Друзья, не закрывайте дверь каменного склепа. Уже бегу…» Однажды Анри Мондор[378] сказал мне: «Не так уж и быстро бежал папаша Гюго. Ему понадобилось десять лет, чтобы присоединиться к Готье». Но что такое десять лет? Анри Мондор, еще одна дорогая тень, тоже недавно спустился в темное царство.

Худшая беда старости – потеря тех, кто мог вас понять, поскольку они знали тех же людей, пережили те же испытания, любили то же, что и вы. Пока Робер Кемп жил, я не волновался. Я знал, что даже если у меня не получается выразить собственные мысли, то уж кто-нибудь догадается о намерениях, которые в силу моей неуклюжести толком не формулируются. Пока он был жив, мы не сомневались, что критиком новой книги или новой пьесы будет человек высокой культуры, требовательный и благородный, у которого Платон и Вергилий в крови. Говоря о неудачном водевиле или неважной драме, Кемп цитировал Расина, Мариво, Аристофана. На робком очерке начинающего писателя он выстраивал прекрасную статью, блещущую эрудицией, пылом и мудростью.

В юности он был студентом, влюбленным в учебу. Сорбонна предстала перед ним как некий рай в тени классиков, а не как Сорбонна Лансона[379]. Из карьеров бесчисленных конспектов он добыл лишь подлинные камни, с клеймом, но из которых нельзя извлечь ни пламени, ни искры. «Однако взмывающие вверх слова Альфреда Круазе[380], объясняющего „Семеро против Фив“ или сравнивающего „Облака“ Аристофана с последним номером журнала „Мулен Руж“, до сих пор меня будоражат. Я словно слышу его…» В Коллеж де Франс он так же восхищался его братом Морисом Круазе, комментирующим низким благородным голосом «Республику» Платона. Этот вечный студент навсегда сохранил изумленность и огонь души.

Когда ему нужно было написать о жарких и неопровержимых обвинительных речах Жерома Каркопино против Цицерона, он вспоминал о господине Гастоне Буассье[381] в его последние годы жизни, семенившем в Коллеж де Франс. «Мне казалось, что вокруг его цилиндра – словно венок из ромашек, ореол букв, сплетенных в слова „Цицерон и его друзья“». Сам Кемп не забывал латинский язык и помнил о сочинениях, куда он старался вставить еще какие-то слова, помимо пятнадцати – двадцати пассажей из Цицерона, которые на всякий случай следовало знать наизусть, в частности знаменитое начало: «Quanquam te, Marce fili…» «Сочинение на любую тему, – вспоминал Кемп, – я начинал „Quanquam…“. А что quanquam? Надо было продолжить».

Здесь видна его манера. В статьях, написанных «наспех для вечности» сложным, словно фонтанирующим, брызжущим слогом, он выплескивал все, что приходило на ум: юношеские воспоминания, прочитанные книжки, цитаты, намеки на современность. Портрет Цицерона, нарисованный Жеромом Каркопино, напоминал ему Тартюфа, Фальстафа и прочих реальных личностей, которых он наблюдал в эти трудные годы, ловкачей, оказывавшихся то слева, то справа. «Клянусь вам, я читал это, и мне казалось, что Цицерон еще жив, и я видел его в период 1940–1944 годов. Да что там! Я узнавал его. Цицерон не умер. Он по-прежнему ведет свою двойную игру».

Его стиль был кипящим, извилистым, непринужденным. Кемпу нравились смелые афоризмы. Например, он хвалит Жубера[382], сказавшего о Шатобриане, что «его мозг возбуждает, как женская грудь». Какие были его любимые французские авторы? Особым предпочтением пользовались Жубер, Сент-Бёв, Бенжамен Констан, Мериме, Валери. Но он замечательно отзывался и о Клоделе, Шарле дю Босе, Алене, разумеется, Бальзаке и Стендале. Последнему он был признателен за то, что тот научил его любить жизнь и помог в юные годы избежать ужасов, куда кое-кто его погружал. Если доктрина абсурда вела к нигилизму, она представлялась ему никчемной.

В глубине души он был философом XVIII века, гедонистом и аристократом, но с явной лирической нотой. Он любил поэзию и, следовательно, музыку. Говорить с ним о его любимой симфонии или опере было сущим удовольствием. Он тут же принимался напевать, дирижировать, комментировать, напоминая удивительного персонажа Дидро, ногой отбивающего такт, играющего на воображаемой скрипке, изображающего правой рукой движения смычка, в то время как кисть левой руки бегала вдоль рукава. Наш общий друг Жан Жак Готье[383] прозвал его Роберто Кемпи, поскольку он был прирожденным дирижером, притом с ранней юности!