Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Итак, в Бордо он зачитывается Гюисмансом, Реми де Гурмоном, Ницше, Роденбахом[396], а также заводит любовную связь, к которой отец Томассон относится снисходительно. «Все идет на благо тем, кто любит Господа, даже их грехи», – повторяет он за апостолом Павлом. Etiam peccata[397]. Мораль великодушная, но конформистская. Гюисманс вызвал в душе Сегалена бунт против конформизма и привел к осознанию того, что можно совмещать антиклерикализм и мистицизм. Однако доктор Морис де Флёри[398], очень популярный в то время в литературных кругах, советует ему стать врачом и художественным критиком. Сегалену нужно писать диссертацию, в качестве темы он выбирает следующую: «Каким образом людям искусства удается почерпнуть в медицине нужные им сведения?» – и придумывает блестящий заголовок: «Врачи от литературы». Он рассуждает в ней о тех, кто занимается «патологоанатомией, сам того не подозревая» (взять хотя бы Шекспира, с изумительной точностью описывающего старческое слабоумие), и об «индивидуальной клинической практике», когда автор изучает собственное психическое заболевание.

Гюисманс с одобрением высказывается по поводу диссертации: «Но я не могу себе представить без смеха физиономии медицинских бонз…» Старые бонзы, опытные игроки, приняли Сегалена с почетом. Получив звание судового врача, он был направлен на маленькое судно под названием «Дюранс», пришвартованное у берега Таити, куда должен был прибыть из Соединенных Штатов. Нельзя не отметить столь удачное стечение обстоятельств. Сегален, сбежав от чрезмерной опеки матери, чувствовал настоятельную необходимость избавиться также и от давления своего литературного окружения. Этот молодой эстетствующий доктор, немного денди, очень быстро изнежился в атмосфере символистского самолюбования. Архипелаги Тихого океана обещали ему спасение, и еще одним благоприятным обстоятельством, заставившим его надолго отложить поездку, стала тифозная лихорадка, которой он заразился в Сан-Франциско. Сегален открывает для себя существование китайского квартала, китайских иероглифов и кисточек для каллиграфии. «Его поэтический талант несомненно должен был раскрыться от этой встречи с тысячелетней традицией китайской каллиграфии».

И вот наконец Океания. В молодом образованном французе с утонченной внешностью и печатью иронии на красивом лице борются одновременно три чувства: пронзительное счастье от новых ощущений и ярких праздничных пейзажей, грусть от осознания того, что поэтичная, темпераментная, самобытная культура маори погибла от разрушительной миссионерской деятельности, и желание обрести эту культуру через посмертное откровение ее выразителя – Гогена. Он посетил хижину художника, который умер годом раньше, и купил его мольберт и несколько картин. Сегален хочет изобразить туземцев такими, какими их увидел Гоген, без фальшивой живописности, показав контраст между пышной природой и необратимым вымиранием племен, населяющих Маркизские острова. Племена эти уже не помнят священных слов своих ритуалов. Утратив их, они утратили все. Отсюда Сегалену открылось религиозное значение слов, которые «несравнимо богаче образами и ассоциациями, чем просто заключенный в них смысл». И тогда он постигает эстетику Многообразия, его ум пробуждается под воздействием «экзотики», любви к необычному. Но «экзотика» – понятие относительное. После нескольких месяцев монотонного существования Европа уже кажется чем-то нереальным. Состоявшийся «экзотик» видит себя глазами других и превращается для самого себя в объект экзотики.

«Настоящий рай – лишь тот, который мы потеряли», – скажет позже Марсель Пруст. Но еще до Пруста Сегален понял, что реальность почти всегда разочаровывает и надо описывать то, что находится вне видимого, то, что должно или может быть. Лейтмотивом его поэтики становится разрыв между увиденным и воображаемым, а потом попытка их примирить. Вернувшись с Таити, он начинает осмысливать свое путешествие. Его увлекает философия Жюля де Готье[399]. Тот изучал «боваризм» – свойство (которым обладала Эмма Бовари) видеть себя не таким, какой ты есть на самом деле. Нет ничего удивительного в том, что Сегален находит в этой философии экзотику и культ Многообразия.