Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Из всех словарей он больше всего любил словарь Литтре[410], что неудивительно, и я эту любовь разделяю. Если Дежарден выбирал в качестве темы декады проблему: «Обязательно ли ведет к революционным действиям жажда правосудия?», Шарль первым делом задавался вопросом: «Что такое правосудие?» – и незамедлительно открывал словарь Литтре. Здесь он обнаруживал, что «правосудию» Литтре противопоставляет «справедливость». «В понятии „правосудие“ заключена идея Права, а в понятии „справедливость“ – идея Равенства (от латинского aequus – эквивалентный, равный). Отсюда фундаментальное различие двух этих понятий. То, что правосудно, подчинено строгим правилам, то, что справедливо, – диктуется убеждениями. Различие идет дальше: то, что правосудно, согласуется с законами, то, что справедливо, – с идеей о том, что мы создаем правосудие на более высоком уровне». Вслед за этим Шарль дю Бос начинал рассматривать бесчисленные новые варианты. Иногда он уж слишком скрупулезно вникал в каждую мелочь, но эти мелочи, которые его ум высвечивал, подобно лучу прожектора, всегда оказывались существенными и неоспоримыми.

Каким бы исчерпывающим ни было его выступление, он обвинял себя в том, что грешит верхоглядством и упрощением – как раз тем, в чем его никак нельзя было упрекнуть. «Ситуация, на мой взгляд, просто курьезная: я, наверное, меньше всех на свете грешу верхоглядством, я ненавижу верхоглядство, и при этом постоянная нехватка времени каждый раз не позволяет мне дойти до той глубины, к которой я стремлюсь». Эта нехватка времени объяснялась и той щедрой самоотдачей, с которой он занимался проблемами своих друзей. Он был подобен персонажу романа Гёте «Избирательное сродство», который появляется именно в ту минуту, когда у других случается горе. С другой стороны, у него никогда не было времени полностью исчерпать вопрос, потому что он не умел и не желал ограничивать себя рамками заданной темы. Если он объявлял, например, десять лекций, посвященных Китсу, то десятая из них была еще только вступлением. Но что из того? Эти вступления были восхитительны, и его истинным призванием было, как он и сам знал, «готовность посвятить жизнь друзьям».

В 1936 году в течение нескольких месяцев он ожидал назначения на место преподавателя в Коллеж де Франс, где мог бы проявить себя перед достойной его аудиторией. Там работали друзья, высоко ценившие его. Это либеральное учебное заведение очень подходило гению такого необычного склада. Шарль уже мечтал о кафедре английского языка и литературы. У него было подготовлено пять курсов: о Китсе, Патере, Роберте и Элизабет Браунинг[411], Генри Джеймсе. Однако предпочтение в этом знаменитом учебном заведении было отдано Полю Валери. Почему не Шарлю дю Босу? Валери был гораздо более известным и, что еще важнее, более гибким в отношениях с окружающими. А Шарль, с его благородной душой, наивно полагал, что можно стать членом традиционного учреждения и при этом оставаться самим собой. Но так не бывает. В жизни необходимо хотя бы минимальное умение приспосабливаться к окружающим. Наш же герой при всей своей мягкости и уязвимости был непреклонным, как христианский святой. Однако он не мог отвернуться от мира, потому что нуждался в заработке, а мир был к нему суров.

Но вот событие, которое покажется неожиданным тем, кто плохо знаком с Америкой: именно в Соединенных Штатах, в Католическом университете Нотр-Дам, он нашел самую внимательную студенческую аудиторию. Американские учебные заведения, с их менее жесткой, чем у нас, системой, умеют ценить таких блестящих интеллектуалов. Пассажиры, плывущие на пароходе «Нормандия», в красной курительной для богатых туристов, даже не подозревали, что рядом с ними сидит и читает Паскаля выдающийся писатель, почти классик. В ноябре 1937 года он начал читать в штате Индиана курс, предмет которого обозначил так: «Что такое литература?» В университете Нотр-Дам он не чувствовал себя несчастным. Давняя болезнь причиняла ему физические страдания, но он научился жить с этой болью. Его скорая смерть доказала, что болезнь была реальностью, а отнюдь не плодом его воображения. «Одна-единственная книга, которую мне хотелось бы оставить после себя, – это книга о Китсе, потому что, если я не напишу ее, мысль о том, что я так ничего и не создал, будет мучить меня, вместо того чтобы принести утешение в мой последний час». Меня всегда глубоко трогала эта тревога истинного писателя – такого, как Марсель Пруст или Шарль дю Бос, – который, зная, что обречен, думает о спасении своей души – души писателя.