Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Я понял настоящую, скрытую от постороннего глаза жизнь лишь тех городов, в которых какое-то время жил. Благодаря Принстону мне известно, что такое маленький американский городок, где все друг друга знают, где между садами нет ни заборов, ни живых изгородей, где проезжающий на велосипеде мальчишка бросает газету прямо вам на газон, где поставщики оставляют молоко и мясо у вашей двери (эта дверь никогда не запирается, даже если вы уезжаете на две недели). Я любил то, что составляло «мой» маленький Нью-Йорк, – несколько дружественных лавочек, владелец книжного магазина, знавший мои вкусы и с торжеством протягивавший мне последний роман Мэри Маккарти[418], продавец газет, служивший одновременно «общественным нотариусом» и снабжавший меня гербовыми марками, цветочник, который в день освобождения Парижа вручил моей жене трехцветный букетик.

По-иному ощущаешь близость с местами, куда приезжаешь в поисках определенных впечатлений. Когда я писал книгу о Байроне, мне захотелось побывать в Греции, в Миссолонги, где он умер. Удивительный пейзаж! Миссолонги – рыбачий поселок, расположенный ниже уровня моря. Его окружают заросли тростника. Этот полузатопленный кусок суши наводит на мысль об Атлантиде, лежащей где-то вне обитаемого мира. В хижинах, построенных среди тростника, у подножия лиловых гор, жили пастухи, одетые в козлиные шкуры. Я представлял себе великого Байрона, смотрящего на серебряное зеркало лагуны, черную цепь островов и жилища на сваях, выделявшиеся на фоне неба. Трагическая тень Байрона словно сливалась с пейзажем, сопровождая путешественника повсюду. Мне еще хотелось бы (правда, до сих пор не удалось) побывать в Геранде, где Бальзак когда-то писал свою «Беатрису».

У путешествий есть еще одна сторона, о которой Клод Руа не упоминает, хотя мне она представляется чрезвычайно важной, – эмоциональная. Я хочу сказать, что пейзаж или город производит большее впечатление и вдохновляет на лучшие страницы, если вызывает у путешественника яркие эмоции. Так, у Шатобриана в описании Америки особенно запоминаются две флоридские «раскрашенные девушки»: одна гордая, другая печальная. Он и видел-то их мельком, однако, скорее всего, они послужили прообразами его героинь Аталы и Селюты. Тон шатобриановского «Путешествия из Парижа в Иерусалим», наверно, показался бы холодно-равнодушным, если бы не одно признание автора. «Я просил вечернюю звезду, чтобы ветры хлестали сильнее, я просил о славе, которая вызвала бы любовь ко мне. Эту славу я надеялся добыть в Спарте, в Мемфисе, в Карфагене и донести ее до Альгамбры». То есть до Гренады, где ждала его Натали де Ноай и «дни волшебства, соблазна и безумия».

Итак, молодость сердца порождает путешествия. Иногда она переживает молодость лица. Шатобриан был далеко не юношей, когда отправился в Богемию нанести визит графу Шамбору[419], и эта поездка через всю Европу превратилась в сентиментальное путешествие. На каждом пограничном посту, где проверяли его паспорт, он замечал отблески своей славы, и этот живой свет его радовал. Немецкие девушки, свежие, как полевые цветы, краснели под призывными взглядами старого паломника, и он наивно воображал, будто они следуют за ним, чтобы снова оказаться на его пути. Во время краткого пребывания в Констанце он испытывал восторг не перед озером, а перед Жюльетт Рекамье[420], чье общество превращало обычную прогулку в эпизод волшебной сказки. «Нежность и меланхолия придают любому месту знакомые черты».

Любуясь пейзажем, мы улавливаем впечатления, отраженные в творчестве Стендаля или Ларбо. Но не меньшая радость – прочесть точное до мельчайших оттенков описание какого-то любимого места или мгновения жизни. Бывая в театре Ла Скала в Милане, я всегда предвосхищал чудесную минуту перед началом увертюры, когда свет в зале постепенно гаснет. Вот как описал это Клод Руа: «Волшебное мгновение в Ла Скала, когда огни затухают. Сначала огромная люстра в зале. Видны лишь бра в ложах, похожие на золотисто-розовые ларчики. Потом и эти огни – нет, не гаснут, а утонченно-медлительно испускают последний вздох, и я смотрю, как они умирают на лицах зрителей».

А вот что пишет Клод Руа о фресках Беноццо Гоццоли[421]: «Гоццоли меня околдовал, потому что ему свойственно глубинное чувство праздника. Мы ощущаем его не только в богатых королевских кортежах, в золотом уборе императора, в камзоле Лоренцо Медичи, в кафтане негра с лоснящейся кожей, в зеленом бархатном одеянии волхвов и господ. Это чувство – во всем, на что падает взгляд художника, будь то белая лошадь, пучок травы под ее гладким копытом, птицы в углу возле ангелов, удод, сорока, дрозд, утка, скворец, ястреб, бросающийся на голубя, чахлое деревце на вершине скалы… Для Беноццо существенно все. Его сердце одинаково вмещает князьев и мелких пташек, листья олеандра и ангельские черты».