Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Мишле родился 21 августа 1798 года. В 1800 году типография отца разорена после указа Бонапарта, упразднившего газеты. Бедность на грани краха – таким было детство Мишле. Рабочих пришлось уволить. Старик-дед и отец управляли печатным станком, больная мать брошюровала, складывала. Мишле, совсем еще ребенка, усадили за набор в сыром подвале: он рос, «как травинка без солнца меж двух булыжников парижской мостовой». Но близкие его хвалили, превозносили так же, как в свое время дед восхищался отцом. Семье необходимо было верить в кого-то из своих. Жюль станет великим человеком, недаром у него большая голова: это залог большого будущего. Он и сам в это верил; он хотел писать трагедии, просвещать дикие народы. «Да», – кивала мать, полная упования и нежности. Но вот тяжкий удар: отец арестован, заключен в тюрьму за долги. Как и маленькому Диккенсу, Мишле запомнились посещения мерзкого дома. «Судите о впечатлении, которое оставили в юном воображении эти решетки, окованные железом двери, поминутно громыхающие ключи». К счастью, дело уладилось.

Позже он описывал свое детство в мрачных красках: «Я, мое детство и конец Империи. Dies irae, dies ilia…[581] Ничто так не помогло мне понять мрачное однообразие Средневековья, ожидание без надежды, без желаний (кроме разве что одного: желания смерти)… как мучительные переживания ребенка в последние годы Империи… Какая сухость! Какая бедность!.. Ум истощался, истощались деньги, истощалась кровь…» Но в ту пору в его реальной жизни все эти переживания вытесняла надежда. «Детство, воображение, быть может, уже тогда любовь – вот в чем заключалось мое богатство, и я не завидовал никому и ничему». Страдал Мишле по двум причинам: он был застенчив и неловок и его раздирали желания. Уединяясь на чердаке (как Марсель Пруст), он предавался мечтам, в которых его окружали прелестные возлюбленные.

Когда ему исполнилось двенадцать, старый сельский учитель, занимавшийся книготорговлей, стал обучать его латыни и приобщил к урокам революции. Мишле кое-что прочел: «Робинзона Крузо», изложенную в стихах «Историю Франции», Буало (из чего семья немедленно заключила, что он будет великим сатириком) и «О подражании Иисусу Христу»[582]. «Эти диалоги между Богом и больной душой, сродни моей, глубоко меня трогали. Я легко забывал о настоящем, столь быстротечном, и думал лишь о будущем, которое обещано нам религией». Движение в эту сторону оказалось непродолжительным. Мишле станет не католиком, а скорее стоиком. Но в своей «Истории» он вспомнит о «Подражании» с уважением и благодарностью. «Я всюду искал покоя, – говорит автор „Подражания“, – и не нашел его нигде, кроме как в уголке с книгой. In angulo cum libro»[583]. Эти слова могли бы стать девизом Мишле. И моим.

После смерти матери отец устроился управляющим клиникой. Мишле, проучившись некоторое время в пансионе Мело, поступил в коллеж Карла Великого. В клинике он знакомится с некой госпожой Фурси, которая – возможно, вполне платонически – сыграет для него, как госпожа де Берни[584] для Бальзака, роль доброй и богатой житейским опытом наставницы неискушенного юнца. В пансионе Жюль нашел друга, Пуэнсо: в его лице этот Монтень обрел своего Ла Боэси. Мальчики отныне не расставались. Оба думали о женщинах и гуляли по скверным улицам, давая волю воображению. «Хороши мы были со своими наивными восторгами перед этими женщинами, со своими велеречивыми рассуждениями о красоте, которые я старательно уснащал цитатами. Не стоит, однако, смеяться над нашими чувствами, по-настоящему трогательными и нежными… Пошлый разврат с проститутками, думаю, вряд ли показался бы нам привлекательным. Мы были добродетельными распутниками».

Коллеж Карла Великого станет важной вехой в жизни юного Мишле. Поначалу он чувствовал себя несчастным из-за злобы товарищей. Плохо одетый, неуклюжий, похожий на «сову, потревоженную средь бела дня», он сделался для них козлом отпущения. Его не били, но потешались над его ответами, принимая неловкость за глупость. Насмешки испортили его характер; возвращаясь домой, он заливался слезами гнева. К счастью, некоторые преподаватели – среди них Андриё, Вильмен – сумели распознать его способности. Стремясь забыть отвратительную реальность, он с головой погружался в поэзию. «Тибулл, Гораций и особенно Вергилий – вот с кем я дружил целых два года… Нежный, глубокий Вергилий, ты пестовал меня, сажая к себе на колени… Подростком я проводил подле тебя часы тоски, в старости, едва нахлынут грустные мысли, любимые ритмы сами собой начинают звучать в моих ушах. Стоит услышать голос ласковой сивиллы – и черный рой дурных снов отлетает прочь». Великолепная фраза, достойная Шатобриана, и чувство подлинное.