Литературные портреты: волшебники и маги

Эти великие писатели еще живы, но для очень молодых людей и они являются представителями ушедшей цивилизации. Они выступают против традиционной морали. Да, но выступают против нее со всей серьезностью и во имя других абсолютных ценностей: «Беннетт во имя активной энергии, Уэллс во имя некоего благородного пантеизма, Голсуорси во имя непонятного братства, Бернард Шоу во имя фабианского социализма». Все эти абстракции нервируют молодых англичан 1927 года, нервируют так же, и даже больше, чем викторианское кредо. Даже Батлер, который в романах «Путь всякой плоти» и «Едгин» так резко описывает привычку мыслить по-викториански, их не устраивает. В нем слишком много горечи. Он просто бряцает своими кандалами.

Послевоенное поколение считает, что освободилось от цепей; оно независимо, оно всегда могло обсуждать религию, политику и любовь так, как хотелось; оно не ограничено никакими рамками, а какие-то рамки ломает – в общем, развлекается. Ему пришлось по душе то, как великий историк и юморист Литтон Стрейчи с бесстрастной иронией описывает самых уважаемых персонажей Викторианской эпохи – Арнолда, Флоренс Найтингейл[111], королеву Викторию. Стрейчи очень искусно живописует викторианцев, цитирует их слова, фрагменты их писем, и смешное становится явным. Почтение обесценилось. Я бы хотел прочитать вам фрагменты одного из текстов Олдоса Хаксли. Вы увидите, с какой легкостью этот молодой человек может обращаться с религией, которая так страшила его предшественников:

«Гамбрил сидел на дубовой скамье в школьной церкви и, слушая чтение Библии среди напряженного молчания полутысячи школьников, теоретизировал по-своему – быстро, скачками – о существовании и природе Бога.

Стоя перед медным орлом и подкрепляясь в своих убеждениях шестой главой „Второзакония“, его преподобие мистер Пелви говорил об этих вещах с завидной уверенностью. „Слушай, Израиль, – гудел он над объемистой Библией, – Господь Бог наш, Господь един есть…“ „Господь един“ – мистер Пелви знал это: он изучал теологию. Но если есть теология и теософия, то почему бы не быть теографии и теометрии или теогномии, теотропии, теотомии, теогамии? Почему не изобрести остроумную игрушку теотроп? Почему не построить монументальный теодром?

На огромном витраже в противоположной стене был изображен юный Давид, стоящий на поверженном великане, как петух, кукарекающий на навозной куче. Посреди лба у Голиафа выпирал забавный нарост, похожий на прорезающийся рог нарвала. Может быть, это пущенный из пращи камень? Или намек на супружескую жизнь великана?

– …всем сердцем твоим, – декламировал мистер Пелви, – и всею душою твоею…

Нет, серьезно, напомнил себе Гамбрил, Бог как ощущение теплоты в сердце, Бог как ликование, Бог как слезы на глазах. Бог как прилив сил и мыслей – все это очень ясно. Но Бог как истина, Бог как 2 × 2 = 4 – это далеко не так ясно. Возможно ли перекинуть мост между этими двумя мирами? И может ли быть, чтобы его преподобие мистер Пелви, бубнящий из-за спины императорской птицы, может ли это быть, чтобы он нашел ответ? Это казалось малоправдоподобным. Особенно тому, кто лично знал мистера Пелви. А Гамбрил его знал…

Но все это ерунда, всяческая ерунда. Подумаем лучше о чем-нибудь более приятном. Как удобно было бы, например, если бы можно было приносить с собой в церковь резиновую подушку. Эти дубовые скамьи чертовски жесткие; они созданы для солидных, жирных педагогов, а не для таких костлявых заморышей, как он… Нет, резиновые подушки не годятся. Вдруг ему пришло в голову, что идеальным средством были бы брюки с пневматическим сиденьем. Нужны плоские резиновые подушечки между тканью и подкладкой. А выше, под сюртуком, трубка с клапаном. Достаточно будет надуть ее – и самому костлявому человеку будет удобно сидеть даже на самом твердом камне. Как это греки могли сидеть на мраморных скамьях в театрах?

– Аминь! – сказал мистер Пелви.

Гамбрил снова сел. „Пожалуй, было бы удобней, – подумал он, – если бы хвост был настолько длинным, чтобы можно было надувать брюки, когда они надеты. В таком случае хвост придется обвертывать вокруг талии, как пояс, или нет, пожалуй, лучше сделать его петлей и прицеплять к подтяжкам…“

– Девятнадцатая глава Деяний апостолов… – загремел с кафедры громкий, резкий голос директора. – „Закричали все в один голос и около двух часов кричали: велика Артемида Ефесская!“

Гамбрил устроился как можно удобнее на дубовой скамье. Видимо, предстоит одна из действительно головокружительных проповедей директора. Велика Артемида… А Афродита? О, эти скамьи, эти скамьи…»[112]