Литературные портреты: волшебники и маги

«Прикрепляя общий ярлычок на все книги, написанные материалистами, мы имеем в виду только то, что они пишут о предметах неважных, что они расходуют свое незаурядное мастерство и прилежание, пытаясь сделать тривиальное и преходящее истинным и вечным. <…> Наш вопрос возникает всякий раз, как мы откладываем прочитанный роман, глубоко вздохнув: „А стоило ли его читать? В чем вообще его смысл?“ <…> Кажется, автора удерживает не собственная свободная воля, но некий могущественный и бессовестный тиран, который его порабощает, заставляя создавать комедию, трагедию, описывать любовь, поддерживать занимательность… <…> Похоже ли это на жизнь? Должны ли романы быть такими? Посмотрите вокруг, и увидите, что подлинная жизнь далека от той, с которой ее сравнивают. Исследуйте, например, обычное сознание в течение обычного дня. Сознание воспринимает мириады впечатлений – бесхитростных, фантастических, мимолетных, запечатленных с остротой стали. Они повсюду проникают в сознание непрекращающимся потоком бесчисленных атомов, оседая, принимают форму понедельника или вторника, акцент может перемениться – важный момент скажется не здесь, а там; потому-то, если бы писатель был свободным человеком, а не рабом, если бы он мог описывать все то, что выбирает, а не то, что должен, если бы он мог опереться в своей работе на чувство, а не на условность, тогда не было бы ни сюжета, ни комедии, ни трагедии, ни любовного конфликта, ни катастрофы в принятом смысле слова и, может быть, ни одна пуговица не была бы пришита так, как это делают портные с Бонд-стрит. Жизнь – это не серия симметрично расположенных светильников, а светящийся ореол, полупрозрачная оболочка, окружающая нас с момента зарождения сознания до его угасания. Не является ли все же задачей романиста передать более верно и точно этот неизвестный, меняющийся и неуловимый дух, каким бы сложным он ни был? Мы не надеемся только на мужество и искренность, мы полагаем, что подлинный материал романа немного отличен от того, каким сила привычки заставила нас его себе представить»[114].

Да, вопрос не только в храбрости и честности. Храбрость есть у великих русских писателей – у Достоевского, у Чехова. Во Франции – у Жида. Но романы Вирджинии Вульф очень отличаются от романов Жида или Достоевского. Они работают с разным материалом. Вероятно, ум человека 1927 года работает не так, как у человека 1913 года, что может объясняться темпами современной жизни, тем, что в сознании смешиваются разные, далеко отстоящие друг от друга образы; это происходит из-за скорости транспорта, использования телефона, из-за синематографа. Время и пространство потеряли прежние характеристики. Вся Земля как на ладони: в Америке знают, что происходит в Париже, во Франции следят за жизнью в Чикаго, над нашей головой действуют радиопередатчики Парижа, Науэна[115] и Лондона. У нас об этой вездесущности написали два прекрасных писателя, Жан Жироду[116] и Поль Моран. В Англии им вторит Вирджиния Вульф.

У великих русских писателей единство времени и места есть в каждой сцене. Сцена происходит в некоторой точке, ее играют определенные актеры в определенное время. У Вирджинии Вульф объектив как будто всегда в движении, он движется одновременно и по оси времени, и по оси расстояния.

Совершенно точно мы не знаем, как это сделано, но мы чувствуем, что вся вселенная и все прошлое в этот краткий миг присутствуют одновременно. И эта мысль вовсе не смущает умы. Наоборот, читатель проникается радостной симпатией ко всему, что его окружает. Все вокруг становится удивительно живым, вызывающим интерес. Мы остро чувствуем, что жизнь других связана с нашей жизнью, и мы начинаем больше любить людей, мы хотим лучше узнать, что они думают, кем они были. Мы проникаемся доверием. Сложно сказать, почему это так, ведь Вирджиния Вульф ничего не объясняет, не придает жизни определенной цели, но она заставляет нас полюбить жизнь ради самой жизни, ради этой меланхоличной и легкой комедии, где в сиренево-белых декорациях прыгают солнечные зайчики.

Мне сложно передать вам во всей полноте мое впечатление об этом мистическом счастье, потому что я могу прочитать вам лишь небольшой фрагмент. Но выбранный фрагмент покажет вам по крайней мере то, как наш автор смешивает прошлое, настоящее и будущее.

«– Кто это там? – спросила миссис Фландерс.

– Вон тот старик на дороге? – переспросил Джейкоб.

– Это не старик, – сказала миссис Фландерс, – это мистер Флойд.

– Противный мистер Флойд! – сказал Джейкоб.