Литературный быт в позднесоветских декорациях

К сожалению, я не мог по-настоящему насладить­ся абхазским гостеприимством, поскольку вечером должен был улетать в Москву. Я даже хотел отказать­ся от поездки в горы, опасаясь, что опоздаю на само­лет, но мне фантастически повезло: тем же рейсом должен был возвращаться в Москву Окуджава. Нас заверили, что дадут обратно машину и вовремя доставят в аэропорт. Банкет только начался, с первыми тостами и первыми бокалами, как нас уже поджидала у шатра черная «Волга». В дорогу Окуджаве набили целый баул едой и бутылками прямо со стола. Он сел рядом с водителем, я — на заднее сиденье, и мы пом­чались в Сухуми по горному серпантину. В дороге мы, фактически не будучи знакомыми, молчали, но один раз Окуджава неожиданно спросил вполоборота: «Вы обо мне что-нибудь писали?» Я сказал, что нет, и только потом понял, что он имел в виду: однажды в «Вопросах литературы» я заметил, что «Путешествие дилетантов» является фактически развернутым перифразом лермонтовской «немытой России», чей герой тоже мечтал укрыться от жандармов, и столь же напрасно, «за стеной Кавказа» (в те годы еще не вошло в обычай обслуживать действующих литераторов книгами и диссертациями об их творчестве, и даже такого рода беглые упоминания имели цену).

На самолет мы опоздали и, выскочив из «Волги» чуть ли ни на летной полосе, увидели только хвост взмывающей в небо машины. Сразу же встал вопрос, как дать знать в Москву, где знали о нашем прилете, что мы остаемся на ночь в Сухуми и отправимся те­перь только утренним рейсом. Никаких телеграфов и междугородних телефонов-автоматов в сухумском аэропорту я не заметил, но присутствие Окуджавы позволяло быстро преодолевать бытовые трудности. Нас тут же пригласил к себе в кабинет и предоставил телефон начальник аэропорта. Тут возникли новые трудности. Окуджава, как я понял, возвращался не домой, трубку никто не брал, он дал телефон и имя женщины, которой надо было сообщить о прилете. Я поручил сделать это своей жене. «Волга» увезла нас в ту же сухумскую гостиницу. Мы разошлись по прежним номерам, ни о чем не договариваясь. Через несколько часов передо мной во весь рост встала проблема вечернего пропитания, подогреваемая гастрономическими картинами яств, оставленных в селе Члоу. И тут я услышал голос Окуджавы, выкликающего в коридоре мою фамилию.

Булат благородно посчитал врученный ему продовольственный пакет чтений общей собственностью, позвал меня ужинать к себе в номер. Эту новеллу вполне можно было бы назвать «Вечер с Булатом» и дать ей подзаголовок — «Страдания невысказанной любви». Невысказанной потому, что в общении, если так можно выразиться, с «неравными партнерами» меня всегда одолевала скованность, я чувствовал это неравенство почти физиологически и сразу утрачивал естественность поведения. Я хотел так много рассказать Окуджаве и обо многом спросить, что буквально лишился дара речи. Выпивка и закуска мне бы изрядно помогли, благо ему вручили при проводах несколько бутылок отменного коньяка, но Булат сразу же поставил «разгулу» жесткие границы: он вынул из футляра крошечные серебряные рюмочки, граммов на двадцать пять, которые, видимо, возил с собой и раза три-четыре наполнял их драгоценным напитком с видом рачительного хозяина. К тому же Окуджава был худ, плохо выглядел, и какое-либо чревоугодие, сопровождающее выпивку, в его присутствии граничило бы с неделикатностью.

О чем-то мы, естественно, говорили — по поводу положения дел в Союзе писателей и о всякой прочей чепухе. А ведь я впервые услышал его во Фрунзе еще в конце 50-х, в записях «на костях»: и «Черного кота», и «За что вы Ваньку так Морозова», и «Дежурного по апрелю», и «Синий троллейбус», и про «шарик», который сначала улетел, а потом вернулся, и про старого портного, перешивающего пиджак, и многое другое. Как мы радовались тогда любым намекам и аллю­зиям! «Ловит нас на честном слове, на кусочке кол­басы...» Понимаете, о ком?! А мартовский снег — да ведь это Россия оттаивает после Сталина, будьте, де­ти, добры и внимательны к женщине... А главное, на пленках хрипело то, что я потом уже ни разу не слы­шал, и уж об этом надо было спросить обязательно («...А нам плевать, а мы вразвалочку проходим в раздевалочку, идем себе в отдельный кабинет, а Любка смотрит: «Что за красота!», а я смотрю — на ней такая брошка, хоть напрокат она взята, пускай потешится немножко»). И кто такая — этот «грустный пассажир, товарищ Надежда по фамилии Чернова»? И что такое эти загадочные «два звонка медовые»?