Литературный быт в позднесоветских декорациях

Вскоре после публикации журнал организовал ве­чер для коллектива «Известий» в доме на Пушкинской площади. Отделы журнала должны были предлагать свою программу и договаривались с авторами об их участии. Наш отдел решил пригласить Джуну — ко­нечно, не в роли поэта, а в расчете на демонстрацию ее парапсихологических способностей. Устроить для «известинцев» своего рода сеанс. Выступления Джуны и Булата были главными в концерте, предпо­лагалось, что именно они и соберут зал. Мы догово­рились, что Джуна зайдет ко мне в журнал и мы отпра­вимся отсюда в редакцию газеты. Некоторые авторы обещали появиться прямо на Пушкинской, других ждали в «Дружбе». Заехал в журнал и Булат. Неожи­данно он спросил меня: «Вы что, Джуну пригласить собираетесь?». Я радостно подтвердил. «Тогда я не участвую. Она — не поэт. Я не могу выступать с ней в одной программе». Я впал в полуобморочное со­стояние, но Булат не видел здесь никакой проблемы и как ни в чем не бывало даже предложил подкинуть меня в «Известия» на своей машине. Я представил себе, как Джуна уже нарядилась на вечер (она люби­ла яркие, эффектные одеяния), как смотрится перед выходом в зеркало, отмахнулся и, горько воскликнув: «В какое положение вы меня поставили!», отправился ей звонить... Любопытно, что она сразу все поняла и даже не стала расспрашивать («Кто-то не хочет? Ну, ладно, заходи после вечера»). Не расспрашивала и когда я пришел, отпаивала меня коньяком...

В «Известия» я примчался прямо перед началом. Участники закусывали и выпивали в комнате президиума перед выходом на сцену. Булат явно ждал моего появления: вышел навстречу в коридор, чтобы убедиться, что я без Джуны, и сочувственно спросил: «Вы, видимо, у нее лечились?» Я у нее не лечился. Оставалось утешиться пушкинским «Будь заодно с гением» и молча потащиться на сцену. Лучше было бы, конечно, на этот вечер вовсе не ходить, но я, как на грех, пригласил нескольких друзей именно на Джуну и Булата и просто не мог исчезнуть, не сказав им ни слова.

Последний раз я встретился с Булатом в Вахтанговском театре. На сцене стоял открытый гроб. Очередь тянулась от Смоленской площади. Членов творческих союзов пропускали вне очереди, но я мед­ленно двигался вместе со всеми — спешить было не­куда. Люди поднимались на сцену и проходили вокруг покойного. Я притормозил шаг и долго всматривался в жесткое, измученное лицо Булата, потом спустился в зрительный зал и некоторое время сидел в каком-то оцепенении под звуки его голоса, его песен, наполня­ющих театр...

Конечно, Окуджаву должен был бы хоронить ЦДЛ, но, видимо, о своих правах заявил Арбат, неодно­кратно воспетый в его поэзии. Теперь он там и стоит, отлитый в бронзу, неподалеку от театра. Похороны его были хотя и многочисленными, но негромкими и нежными, без некрологической трескотни и офици­альщины. Люди стекались к театру, тихо переговари­ваясь, на глазах превращаясь из толпы в единомыш­ленников, переживавших боль общей утраты.

Похоронная тема требует особой деликатности. Она плохо вяжется с житейской суетой и человеческим тщеславием. Существует злой анекдот о еврее, впервые попавшем на Новодевичье кладбище и вос­хищенно вскричавшем при виде роскошных памят­ников: «Вот это жизнь!». Однако же и похороны гово­рят о многом. Когда хоронили И. Эренбурга, с Садо­вого кольца на улицу Герцена (Большую Никитскую) к зданию ЦДЛ тянулась огромная очередь. Я даже не пытался туда попасть и сидел поблизости, на Воров­ского, в ИМЛИ. С похорон вернулся возмущенный А. Г. Дементьев, его не пропустили на Новодевичье; толпу оттесняла конная милиция. Проститься с К. Па­устовским в ЦДЛ люди шли из центра, колоннами, по учреждениям — как на демонстрацию. У гроба на сцене перед выносом тела в почетный караул засту­пили не имеющие к Паустовскому никакого отноше­ния секретари Союза. Вдруг на сцену пробилась полная пожилая женщина в черном и закричала: «Се­годня мы хороним последнего в нашей стране чест­ного писателя!». Оказалось, это знаменитая пиа­нистка Мария Юдина.

Литературная жизнь не укладывается в политиче­ские лозунги — Юдина в своем максимализме была, конечно, не права: после Паустовского мы похоронили (правда, гораздо более скромно) еще немало честных писателей. О похоронах В. Высоцкого не говорю — на улицы вышла вся Москва, однако хоронили, его, конечно, не как поэта, хотя поэтом он тоже оказался совершенно незаурядным. Что же касается времени народных кумиров в литературе, то оно действитель­но истекало. Окуджава завершал славный ряд.