Литерный эшелон

Как-то то ли Попов, то ли Грабе заметил, что никакого прока с этого подарка нет. Человек получает ровно такую же сумму, сколько и платит за год. Поэтому этот кто-то деньги забрал, снес в их в банк и вернулся с одной красивой сотенной купюрой, которую в свою очередь поместили под стекло и в фигурную рамочку.

Теперь подарок был переходящим. Его вешали над столом именинника, где купюра пребывала до следующего чьего-то личного праздника.

И в один прекрасный день случилось то, что не случиться не могло. Кто-то обольстился деньгами, лежащими на виду. Иными словами спер сотенную ассигнацию. Не столь страшна была кража, сколь ее последствия. Все в бюро начали коситься друг на друга — кому охота работать вместе с вором. Пожалуй, только Инокентьев был столь беззаботен, что некоторые начали подозревать главу Запасного Бюро.

Но пропажа обнаружилась менее чем за неделю. Все оказалось простым до безобразия, украл тот, на кого бы стоило подумать в первую очередь, а именно подпоручик, недавно определенный в Бюро.

Соблазнившись солидными будто деньгами он их украл и попытался разменять и был схвачен за руку. Купюра оказалась фальшивой. В Бюро начали вспоминать — кто же все-таки придумал эту забаву с рамочкой: Грабе или все же Попов. Но в розыгрыше сознался сам генерал. Он-де знал, что кто-то не выдержит искуса, и желательно было выявить слабого человека в обстановке мирной.

Подпоручика не разжаловали, а просто отправили с глаз долой куда-то в Оренбуржье.

На его место взяли другого. Им оказался Данилин. И, хотя прегрешений за ним не числилось, в Бюро его не особо любили: мало ли чего можно ожидать от подпоручиков?..

Данилин, хлебнув нелюбви, отвечал Бюро тем же самым. Старался проводить в нем как можно менее времени, вызывался посыльным, и, когда, Грабе засобирался в тундру, на поиски всемогущего шамана, Андрей вызывался добровольцем.

В тундре подпоручик понял, что всеобщая нелюбовь — не самое страшное. Но, вернувшись в Петербург, быстро заскучал.

И вот, вернувшись после очередного поручения, Данилин узнал, что его ожидает Инокентьев.

Андрей поспешил в кабинет своего начальника.

— Вы не боитесь высоты? — спросил генерал-майор вместо приветствия.

— Как-то не замечал за собой такого.

На самом деле Андрей врал, опасаясь, что его отстранят от нового задания, а то и вообще из Бюро. Не то чтоб он боялся высоты, но и не любил. Рядом с опасным краем, обрывом Данилину становилось как-то жутко.

Однако опасался Андрей напрасно: Инокентьеву совершенно было наплевать на страхи Андрея.

— Вот и отлично. Значит, полетите в Сибирь.

— Обратно к Аркадию Петровичу?

Генерал-майор кивнул.

— Надолго?

Генерал кивнул еще раз…

Комиссия

Суд был недолгим. Пашку сочли виновным по всем статьям обвинения, смягчающих обстоятельств не выявили, поэтому присудили смертную казнь.

Измываться над смертником законы не велели, и вроде бы последние дни Павел хоть и в четырех стенах, но доживал в свое удовольствие.

Спал, сколько хотел, читал лишь то, что считал интересным. Если становилось скучно — бросал. Старался читать рассказы, короткие повестушки — крупный роман он запросто мог не успеть.

Затягивались раны, сходили синяки.

Наверное, впервые за всю жизнь Павел никуда не спешил.

Предложили, чтоб зашел священник, но анархист хоть и был крещенный, отказался. На душе стоял абсолютнейший штиль. Неоплаченных долгов, дел после казни не должно было остаться.

Неотвратимая близость смерти успокаивала.

Однако смерть не спешила. Сколотить виселицу — дело не хитрое, и, наверное, заминка произошла из-за отсутствия заплечных дел мастера. Но Павел не сомневался — палач найдется. В крайнем случае, позовут кого-то из арестантов, посулив, скажем, штоф водки. А то кликнут казаков, и те пристрелят его у щербатой тюремной стены.

Одним утром зашел батюшка: старичок ветхий и седой. Предложил исповедоваться и приобщиться Святых даров.

— Мне это без надобности, — ответил Пашка. — Я в бога не верую. Потому как если бы он был, да меня любил — умер бы я маленьким. А как вырос — так одни беды… Ничего хорошего. И если у вашего бога такое понятие о справедливости, я не хочу иметь ничего общего с таким богом.

— Богохульник…

— Ну, положим, и богохульник! Отчего он мне не окажет милость? Прямо здесь не пришибет?

— Оттого, сын мой, что у Бога про каждого — свои помыслы, кои человеку неведомы. А один раскаявшийся Господу нашему милее, чем десять не грешивших всю жизнь праведников.

Но далее в диспут батюшка вступать не стал, а молча удалился.

В тот же день, но где-то ближе к полудню, в камеру к Пашке зашли двое конвоиров.

— На выход, — распорядился один.

Пашка не стал спрашивать: с вещами или нет. Весь его скарб был на нем. Даже не поинтересовался: не на казнь ли?

Павла отвели в тюремный лазарет. Там его уже ждал доктор. Велел раздеться, стал щупать мышцы, смотреть в глаза, в рот, в уши. Послушал сердце.

— А это чего, проверяете, здоров ли я для шибеницы? — спросил Павел.

— Говоришь много. — ответствовал докторишка. — Приседай…

— Не понял?..

— Приседай, дурак… Двадцать приседаний.