Лицей, который не кончается

Толстой как-то сказал о Пушкине: не знал, дескать, мальчишка смерти… Надо было заменить «и строк печальных не смываю» – на «постыдных». Речь идет о последней строке стихотворения Пушкина «Воспоминание» 1828 г. («Когда для смертного умолкнет шумный день…»). «Мальчишкой» тут оказался сам Толстой. Восхищаясь немыслимой простотой пушкинского стиля, Толстой хотя, наверное, чувствовал, предчувствовал, догадывался, но так и не смог постигнуть пушкинской души… Это у меня давно зрело. Но я стеснялся, боялся сказать об этом. Все-таки табель о рангах!

Но и отношение Толстого к Пушкину в разные времена менялось. Известный исследователь творчества Л. Н. Толстого К. Ломунов писал: «В педагогических статьях 60-х годов Толстой “отрицал” Пушкина… А в 70-е годы жена писателя записала в дневнике его признание: “Многому я учусь у Пушкина. Он мой отец”. В “Яснополянских записках” Д. П. Маковицкий замечает: “Лев Николаевич говорил про Пушкина, что чем старше он становится, тем выше его ставит”».

Пушкин и есть наше Возрождение?

Нашего Пушкина унижали камер-юнкерством, а когда он умер и произошло невиданное, небывалое, неслыханное паломничество к гробу его, то кто-то там наверху совершенно искренне был потрясен: даже не генерал, а как хоронят.

Но я не об этом. Я именно о самосознании, самочувствовании, о беспримерной реальной роли художника.

Не помню кто сказал: «Пушкин и есть все наше Возрождение, весь наш Ренессанс…» Все-таки – не совсем точно. Потому что подразумевается единственное воплощение.

Да, первая личность на Руси, действительно полнокровная, действительно гармоничная, был, конечно, Пушкин…

Это он сказал себе, о себе, о художнике: «Ты царь: живи один».

Это он посмел сказать о своем Памятнике нерукотворном: «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа».

Это он написал в письме, зная, что письмо будет прочитано Бенкендорфом и царем: «Шутом не буду и у Царя Небесного».

Это он осмелился чувствовать, сознавать, поступать так: «Зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно?»

Факт ведь поразительный, всем известный, но, может быть, еще серьезно не продуманный: личность на Руси родилась как художник. Тут ведь какая-то специфика так называемой русскости. (Но: факт амбивалентный, противоречивый, плюс-минусный…)

Да, у последующих – Тургенева, Достоевского, Гоголя, Толстого, Чехова… – не было пушкинской цельности, гармоничности, пушкинского полнокровия. Но пушкинское самочувствование, пушкинское самосознание, самодостоинство художника пушкинское унаследовали они все. И только благодаря этому сыграли свою беспримерную в истории литературы роль. И закономерно, что о Толстом (еще живом) сказано было: есть царь в столице, а есть царь в Ясной Поляне…

Действительно: «Вознесся выше он…»

Пушкин – рождение личности на Руси как личности художника. Цельный человек не может не быть художником. Когда Достоевский хочет «найти человека в человеке» – это означает найти в нем художника. По Новому Завету, величайший грех человека – потеря в себе художника, и величайшее наказание – лишить человека дара художника.

После Пушкина у всех наших гениев литературы какой-то флюс, кроме Чехова.

Об одном автопортрете Пушкина

Укрепляюсь в старом убеждении: никто так себя не знает, никто так себя не предчувствует, никто так не мучается собой, как сам гений. Это – внутренний нерв, ритм, динамика всех зарисовок Пушкина.

Нам известно сейчас много автопортретов Пушкина – светлых, веселых, «сериозных», даже торжественных. Но есть один странный, не замеченный нами, может быть, самый таинственный, его автопортрет. Пушкин, которому… под семьдесят. Пушкин-старик. Кажется, никто еще из художников на подобное не отваживался. Автопортрет словно из собственного пророческого сна, заставляющий вспомнить: «жил бы Пушкин долее…» Он был бы таким.

Детьми нам снится только что прошедший день. Выросшие, мы видим во сне свое прошлое. Бывают и пророческие намеки из будущего. Но увидеть себя – таким, въяве… Написано пером не легким, но и не мрачным, а каким-то беспощадным. Что тут поражает? Меньше всего – черты возраста. Поражает какая-то мысль-мука. Это Пушкин, познавший самого себя. И какого? Будущего. Это Пушкин – сам уже «Странник», узревший «спасенья верный путь и тесные врата». Пушкин, который словно прочитал и сожженный том «Мертвых душ», и «Бесов» с «Братьями Карамазовыми», и толстовскую «Исповедь», и даже «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. А еще прочитал, увидел, познал что-то сверх того и, потрясенный, словно хочет и не решается, даже страшится высказать то, что познал…

Может быть, я все это нафантазировал, но, когда я гляжу на этот портрет и вспоминаю речь Достоевского, мне кажется: тайна даже не в самой тайне, а именно в том пути, которым мы к ней идем, в той цене, которую мы за нее платим. Так неужели же не весь еще путь прошли? Не всю цену заплатили? А может быть, заплатили так много, что надорвались?