Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Однако и недостоверный источник иногда, как известно, позволяет «вычленить в нем некую вероятную первооснову»[225] и выявить подлинные и важные факты об интересующей нас личности. Приведу здесь только один пример из множества напрашивающихся. Ахматова и вслед за ней Надежда Мандельштам неустанно разоблачали воспоминания Георгия Иванова, в которых действительно многое выдумано и искажено[226]. Но ведь как раз тенденциозное цитирование Ивановым по памяти двух строк из раннего, исчезнувшего из поля зрения читателей мандельштамовского стихотворения 1906 года[227] позволило исследователям (А. Г. Мецу) отыскать полный текст этого стихотворения в журнале Тенишевского училища «Пробужденная мысль» (там оно было подписано псевдонимом «Фитиль» (I, 669). Вот и еще одна причина внимательно читать даже заведомо недостоверные (лже)свидетельства о поэте – и в них случается обнаружить крупицы ценной информации.

Впрочем, в рефлексии нуждается сама эта характеристика – «заведомо недостоверные свидетельства». Кому читатель XXI века может делегировать право определять, какие источники сведений о человеке, жившем в первой половине XX столетия достоверные, а какие нет? Боюсь, что в случаях, когда эти источники при публикации не сопровождаются подробнейшими комментариями исследователей, доверять читателю приходится лишь себе самому. А для того, чтобы его выбор был по-настоящему мотивированным и ответственным, добросовестному читателю в идеале необходимо ознакомиться со всем корпусом сохранившихся свидетельств современников о поэте. Это будет полезно еще и потому, что тогда читатель сам сможет отметить в мемуарных текстах заостренно полемические и, следовательно, почти с неизбежностью требующие корректив фрагменты. Так, Ахматова и Надежда Мандельштам часто вступали в акцентированную или неакцентированную полемику с теми мандельштамовскими современниками, которым Мандельштам, по их мнению, был «не по плечу». А многие страницы «Мемуаров» Эммы Герштейн (и целый ряд ключевых тезисов концепции позднего мандельштамовского творчества, развернутой М. Л. Гаспаровым), в свою очередь, содержат явную и не явную полемику с тем образом Мандельштама, который представлен читателю в «Листках из дневника» Ахматовой, и особенно в «Воспоминаниях» и «Второй книге» Надежды Яковлевны.

Еще один возможный резон для читателя XXI века знакомиться со всеми, а не только с избранными страницами мемуарной мандельштамианы состоит в том, что читательское внимание при желании может быть переключено на саму призму, через которую очевидцы видели поэта. Иными словами, читая подряд множество свидетельских показаний о встречах с Мандельштамом, мы получаем возможность выявить в этих показаниях черты портретов и, может быть, даже коллективного автопортрета самих свидетелей. Ведь не секрет, что, рассказывая о ком-то, мы многое рассказываем и о себе (о специ фике своего восприятия людей и событий). А значит, чтение подряд множества свидетельских показаний о Мандельштаме даст нам представление не только о поэте, но и о времени, в которое ему довелось жить.

Но, пожалуй, наиболее очевидный резон читать все эти показания состоит в том, что на отношение к себе современников остро реагировал сам Мандельштам. В 1933 году в «Разговоре о Данте» он писал:

То, что для нас безукоризненный капюшон и так называемый орлиный профиль, то изнутри было мучительно преодолеваемой неловкостью, чисто пушкинской камер-юнкерской борьбой за социальное достоинство и общественное положение поэта. Тень, пугающая детей и старух, сама боялась – и Алигьери бросало в жар и холод: от чудных припадков самомнения до сознания полного ничтожества (II, 164).

Безусловно, это было сказано не только о Данте. Мандельштам тоже, вступая в контакты с современниками, иногда мучительно пытался преодолеть свою неловкость, а порою сознательно утрировал ее. Процитируем для примера выразительный фрагмент из воронежских воспоминаний Якова Рогинского:

Держался он иногда странно. Однажды я, Надя и он пошли на концерт. Все уже расселись, когда вдруг Мандельштам встал и начал аплодировать, широко отводя негнущиеся руки и также сводя их обратно на манер Буратино. Покосясь и увидев мое удивленное лицо, он объяснил:

– Знаете, почти в каждом городе есть концертный сумасшедший. Здесь в Воронеже – это я[228].