Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

И Мандельштам с переменным успехом вел борьбу с окружающим миром за социальное достоинство поэта. И его, наделенного холерическим темпераментом, постоянно бросало в жар и в холод: от припадков самомнения до сознания своего абсолютного ничтожества.

Следы этой борьбы с легкостью отыскиваются, например, в письмах Мандельштама разных лет. Процитирую здесь лишь два таких документа, выбранных почти наугад.

Вот отрывок из письма восемнадцатилетнего Мандельштама Волошину, отправленного в сентябре 1909 года из Гейдельберга (и, что характерно, оставленного адресатом без ответа):

Оторванный от стихии русского языка – более, чем когда-либо, я вынужден составить сам о себе ясное суждение. Те, кто отказывают мне во внимании, только помогают мне в этом. Так помог мне Мережковский, который на этих днях, проездом в Гейдельберг, не пожелал выслушать ни строчки моих стихов…» (III, 363).

А второе письмо, пожалуй, приведу целиком. Оно датировано 9 июля 1924 года (Мандельштаму 33 года) и адресовано писательнице Софье Федорченко, которая в волошинской компании наслушалась разговоров о Мандельштаме – «всекоктебельском посмешище»:

Уважаемая Софья Захаровна! Вчера Вы были так добры, что в первое же мое посещенье занялись моей характеристикой и в кратком очерке прибегли к выраженью: «ничего, что он, т. е. я, – немного жулик…». Очевидно, говоря это, Вы полагали, что сообщаете мне нечто естественное, к чему я привык как к общественному положенью и своего рода «званию». Иначе я не могу объяснить той легкости, с которой чудовищный эпитет сорвался у Вас с языка… Вы очень ошиблись: я не привык к подобным характеристикам, даже шутливым и дружелюбным. Вчера я не хотел углублять этой «темы» ради моей жены, – теперь же настойчиво прошу Вас указать мне источник гнусных сплетен, которым Вы, очевидно, поверили и чего не скрыли от меня (считая, что это не повредит нашей приязни). Жена моя и я просим Вас, если Вы дорожите нашим уважением, – определенно и точно сообщить, кто и что говорил Вам обо мне предосудительного. В случае же, если Ваши слова имеют своим источником Ваше личное от меня впечатление, – положение совершенно непоправимо (III, 390).

Изматывающая борьба с окружающим миром многое определяла в поступках Мандельштама в течение всей его сознательной жизни. Еще важнее, что эта борьба оставила следы в его стихах, и особенно в прозе.

Впервые в полный голос тема обиды на современников и одиночества среди людей прозвучала у Мандельштама в стихотворении 1910 года, которое напрашивается на сопоставление с процитированным мною чуть выше фрагментом из письма юного поэта Волошину:

Из омута злого и вязкого

Я  вырос, тростинкой шурша,
И  страстно, и  томно, и  ласково
Запретною жизнью дыша.

И  никну, никем не замеченный,

В  холодный и  топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.

Я  счастлив жестокой обидою,

И в  жизни, похожей на  сон,
Я  каждому тайно завидую
И в  каждого тайно влюблен[229].

А затем эта тема возникала в поэзии Мандельштама еще как минимум трижды.

В стихотворении «Песенка» (1913?):