Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств

«Все брошу», но куда убегу? Даже те связи, которые приносят не просто удовольствие, но и настоящее, неподдельное счастье, мы боимся назвать «любовью» — и тем самым лишаем их смысла. «Любовь — это риск, — говорит психолог Людмила Петрановская. — Плата за нее — тревога и горе. Как часто это бывает: приходит пара, сидят, за ручки держатся, слезы пытаются удержать. Столько им надо смелости, чтобы ответить на простой вопрос: вот ты переживаешь, ищешь общий язык, пытаешься понять, ко мне вот пришел — ради чего все? Бормочут „чтобы жить нормально“. Нет, а почему именно с ним, с ней? И потом с трудом, как дверь заржавевшую открыть: потому что люблю. И голову в плечи, ожидая удара» [69].

Так же, втянув голову в плечи, с «принужденным смехом» рассказывает Штольцу стыдящийся своих чувств к Пшыницыной Обломов. Принуждение к насмешке, к расколдовыванию мира, к отмене любых ожиданий — на нем и держится серая зона комфорта, в которой — вопреки всем декларациям о независимости — заперт сегодняшний влюбленный.

Для побега с зоны комфорта потребуется недюжинная храбрость. «Истинный героизм сегодня — это быть мадам Бовари», — пишет Ева Иллуз [70]. Это героизм уязвимости, героизм привязанности, героизм той самой — так запятнавшей себя — хрупкой зависимости. Другой социолог — американская исследовательница Брене Браун — вторит Иллуз: «Наша способность дышать полной грудью напрямую зависит от нашей готовности жить с разбитым сердцем» [71].

Именно эту готовность и этот героизм культивировали в себе герои эпохи сентиментализма, из которой выросли не только романы Ричардсона и Руссо, но и Всеобщая декларация прав человека. Возможно там, в напудренном XVIII столетии, мы найдем образцы чувств и героев, которые помогут нам если не сбежать с зоны комфорта, то по крайней мере благоустроить ее под английский парк.

Глава 4 К чему нам сантименты [72]

... мы сентиментальны, когда уделяем ­какому-то существу больше нежности, чем ему уделил Господь Бог.

Джером Дэвид Сэлинджер. «Сага о Глассах»

У меня очень пылкие страсти, и, если они волнуют меня, ничто не может сравниться с моей горячностью: тогда для меня не существует ни осторожности, ни уважения, ни страха, ни приличия; я становлюсь циничным, наглым, неистовым, не­устрашимым; стыд не останавливает меня, опасность не пугает; кроме предмета, который меня увлекает, весь мир для меня ничто. Но все это длится только мгновенье, и вслед за тем я впадаю в оцепенение. Застаньте меня в спокойном состоянии, я — воплощенная вялость, даже робость; все меня тревожит, все отталкивает; пролетающая муха пугает меня; сказать слово, сделать движение — мысль об этом приводит в ужас мою лень; боязнь и стыд до того порабощают меня, что я хотел бы исчезнуть с глаз людских. Если надо действовать, я не знаю, что делать; если надо говорить, не знаю, что сказать; если на меня смотрят, я смущаюсь. Когда я охвачен страстью, я иной раз нахожу, что сказать, но в обычных разговорах не нахожу ничего, совершенно ничего; они несносны для меня уже тем, что я обязан говорить[73].

Этот монолог выглядит как пост в сообществе «Депрессия», хотя он был написан за 200 с небольшим лет до появления фейсбука. Его автор — Жан-Жак Руссо, а сам этот пассаж — часть «Исповеди», изданной в 1782 году и ставшей программным произведением французского сентиментализма. Он кажется современным именно потому, что воспроизводит ставшую нам ­привычной риторику радикального обнажения чувств.

Так же, как Элоизы и Клариссы из эпистолярных романов XVIII века, сегодняшние пользователи соцсетей оказались внезапно включены в ускоренное развитие новых средств коммуникации. Мы живем в эпоху, когда каждое чувство можно выразить мгновенно и непосредственно на аудиторию, прирастающую на тысячи каждый день. Соцсети полны отчаянных криков, подобных этому: