Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств

После того как надо мной дико издевались одноклассники, унижали, буллили, моя самооценка была такой низкой, а дискомфорт от своего тела таким сильным, что я расчесывал свою кожу до крови и выдирал себе волосы на теле и на голове до залысин. У меня до сих пор волосы на ногах растут местами и клочками, потому что я их в течение пары лет выдирал подчистую. Меня это тогда успокаивало. Никто не помог тогда мне, кроме меня самого, никто.

Однако интенсивность коммуникации вовсе не значит, что мы стали ближе друг другу, как отмечает Стивен Марш, колумнист LA Review of Books:

Еще ни в одну эпоху не было такого изобилия растиражированного частного опыта — и такого дефицита эмпатии (то есть способности понять значение этого частного опыта). Протокол TCP/IP предполагает общность источника аффекта (общность ссылки) — но не обещает общности его переживания. При этом общность переживания и есть основа для подлинной близости — убеждения, что то, что чувствую я, и есть то, что чувствуют другие[74].

Сходство между исповедальными порывами Жан-Жака Руссо и рядового пользователя соцсетей весьма поверхностное. Хотя оба публично обнажают свою ранимость, используя самые массовые из доступных им средств коммуникации, делают они это по совершенно разным причинам, для совершенно разных целей — и с разным, если не противоположным, результатом. Публичная интимность флешмобов, на первый взгляд, способная объединять тысячи людей, лишь укрепляет существующий миропорядок, где каждый сам за себя. И наоборот: из (на первый взгляд) слезливого шепота романов сентиментализма сложились оглушившие Европу лозунги Великой французской революции — свобода, равенство и братство. ***

Язык чувств, на котором сегодня говорит большинство образованных горожан в развитых странах (включая Россию), — как было уже сказано, это язык популярной психологии, где у каждого переживания есть свои название и место, где нет постыдного и где каждый субъект переживаний достоин уважения и понимания. Безусловное достоинство этого языка в том, что он ломает рамки существующего патриархата, — именно поэтому современные женщины (а также многие меньшинства) видят в нем инструмент для эмансипации и защиты своих прав. Как и во времена сентиментализма, мы говорим о чувствах для того, чтобы быть свободными.

Действительно, из толстых романов XIX века, написанных языком вздохов, взглядов, намеков и сокращений, следует, что страстная любовь хороша для мужчин и ничем хорошим не заканчивается для женщин. Мужчина от страстной любви становится интереснее, увлекательнее, девушки на водах смотрят ему вслед. Влюбленному мужчине можно все: обижать пожилых штабс-капитанов, проигрывать в карты, уводить чужих жен, вваливаться пьяным в незнакомый дом. Если они умирают от любви, то умирают красиво, живописно: например, на дуэли.

Влюбленной женщине нельзя ничего: она еще только успела купить новые туфли, а прозаик уже подкладывает ей на подушку цианистый калий. Мол, знаем мы, чем это закончится, — сегодня непрестанно горящий в глазах огонь оживления, а завтра сбежит с князем-проходимцем. Умирают влюбленные женщины некрасиво: их размазывает поездом, их душат, в агонии они «заливаются ужасным, безумным, исступленным смехом». В лучшем случае все, что им остается, — это шептать: «Господа, вы звери!»

Наталья Долинина, дочь литературоведа Григория Гуковского, вспоминала, как отец сказал ей в юности: «Вид влюбленного мужчины прекрасен, как бы ни было открыто и явно его преклонение перед женщиной. Вид влюбленной женщины отвратителен. Она не имеет права выставлять напоказ свои чувства» [75]. Но к началу XXI века внезапно стало очевидно: такое положение дел по крайней мере гнусно. Женщинам надоело, что у каждого дурака есть воля их презреньем наказать за то, что они хотят не только отвечать на чувства, но и чувствовать сами. «А какого, собственно, рожна?» — заявили они и послали романно-кинематографический сценарий любви подальше. Для написания же нового, феминистского, сценария понадобились новые слова и новые средства коммуникации.