Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств

Люди, которые создают и транслируют эти новые матрицы, обычно настроены резко антикапиталистически и антипотребительски. Это своего рода неототалитарная модель, которая требует жесткого контроля над личностью, построенного на совершенно новых основаниях. Она находится на очевидном подъеме, и уровень ее репрессивности существенно выше, чем у противостоящей ей потребительской модели. Сегодня адепты этой новой эмоциональности еще почти не обладают ресурсом для репрессий полицейского характера, но моральная и бытовая репрессивность этой идеологии уже очень велика[83]. ***

Сентиментализм ознаменовал эпоху, которую мы условно можем назвать первым «эмоциональным поворотом»: поворотом от светских норм коммуникации к интимности переживания. Ключевым понятием стала «симпатия», она же «со-чувствие», направленность на Другого как на вместилище таких же эмоциональных состояний. Возвращаясь вновь к разговору с Андреем Зориным на Colta:

Уязвимость в сентиментализме была связана с позицией слабости. Отсюда в качестве героев — дети, невинные девушки, становящиеся жертвами коварных соблазнителей, старые родители, оплакивающие смерть детей. В модели XVIII века принято было сострадать уязвимому — именно потому, что у него не было ресурсов, чтобы защитить себя. Сейчас уязвимость встроена в репрессивный механизм, в требование изгнания нарушителя из сообщества. Ты обижаешься для того, чтобы наказать обидчика, причем от имени всей группы.

В отличие от ранимости в поп-психологии, ранимость в сентиментализме принципиально неизлечима, она не может быть компенсирована и не является патологией. Напротив, ранимость Эрастов и Вертеров вытекает напрямую из потребности в привязанности и является основным, экзистенциальным состоянием человеческой натуры. У Руссо и Ричардсона она — именно то, что делает человека человеком. Сентиментализм возвращает нас к пониманию того, что способность к боли — это и есть экзистенциальная характеристика человеческого бытия. Как говорил главный герой романа «Манон Леско»:

Вы можете доказать с полной убедительностью, что радости любви преходящи, что они запретны, что они повлекут за собой вечные муки, наконец, — и это, быть может, произведет на меня еще большее впечатление, — что чем сладостнее и очаровательнее они, тем великолепнее будет небесное воздаяние за столь великую жертву; но признайте, что, пока в вас бьется сердце, ваше совершеннейшее блаженство находится здесь, на земле[84].