Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств

В XVIII веке фокус на ранимости и привязчивости как априорных состояниях человеческой натуры привел в буквальном смысле к революции в миропорядке. Именно на идее всеобщей уязвимости основана экономическая теория Адама Смита: моральным существом человека делает ровно его способность к эмпатии. Эта же идея, по мнению историка Линн Хант, лежит и в основе концепции универсальных прав человека, понимаемых изначально не как борьба различных групп за ресурсы, а как солидаризация всего общества в интересах прав угнетенных [85]. По мнению Хант, в основе этой борьбы — культурные представления массового читателя о ранимости Другого, воплощением которого становились разные литературные герои, от английской Памелы до русской бедной Лизы. Страдая вместе с героями, и аристократы, и слуги учились сочувствию. Сострадание к ранимости персонажей охватывало целые государства, стирая политические и физические границы, приобщая читателей из разных стран к культуре сопереживания и отказа от замкнутости групповых интересов. К моменту Французской революции общество представляло собой единое эмоциональное пространство.

В отличие от сегодняшней идентитарной ранимости, ранимость сентиментализма — это повод для солидарности; протест и возмущение сентиментализма направлены на социальные структуры, делающие равенство невозможным в целом, а не только на отдельные классы или группы людей («мужчины», «дворяне» и т. д.). В связи с этим не­удивительно, что именно сентиментализм ненадолго стал популярен в эпоху большевистской революции — именно к его формам и жанрам прибегал Виктор Шкловский, когда писал о воспитании чувств «нового» человека (вспомним «Сентиментальное путешествие» или «Zoo, или Письма не о любви»). Об этой ранимости всех без исключения людей (вне зависимости от пола, возраста и цвета кожи) перед неолиберальными системами господства напоминает нам сегодня феминистский манифест Чинции Арруццы, Нэнси Фрейзер и Тити Бхаттачарьи. Реакцией на эту ранимость должно быть движение за радикальное изменение трудовых и миграционных прав, принципов природопользования и распределения госбюджетов — именно такие задачи ставит себе «Феминизм для 99% человечества».

Сентиментализм возвращает нас к пониманию того, что человек приобретает человеческое лишь в Другом, а не в культивации своей травмы. Урок сентиментализма для наших современников вовсе не в том, что Памелы, Юлии и Марианны, посмевшие поддаться страсти, должны умереть. Напротив: задача нового сентиментализма в том, чтобы увидеть и назвать главный харассмент века — борьбу каждой группы за эксклюзивность своего права чувствовать. Если мы хотим жить в мире, где #MeToo будет означать не только «я тоже жертва», но и «я, как и ты, — человек, испытывающий сильные и разные чувства», то, может быть, нам стоит научиться снова влюбляться в обманы Ричардсона и Руссо. Тем более что за этими обманами стоит неудобная сегодня — но очень нужная нам — правда о свойствах человеческой натуры.

Часть 2 Как любви перестал быть нужен Другой

Глава 5 Была без радости любовь — разлука будет без печали [86]

We all have dreams of leaving

We all wanna make a new start

Go and pack a little suitcase

With the pieces of our hearts

Stuart A. Staples. «That Leaving Feeling»

Я хорошо помню этот день много лет назад. Мы с Дэниэлом, моим американским бойфрендом, валяемся в траве на берегу реки. Его голова лежит у меня на коленях, и, хотя моя правая лодыжка уже окончательно затекла, я боюсь пошевелиться. По выражению моей бабушки, я влюблена в него, как кошка, — и послушно провела бы в этой позе еще три дня, если бы он меня попросил об этом. Река тихо плещется, мы молчим. Время от времени мимо нас, сверкая на солнце, проплывают неопознанные обломки пластика и размокшие палки. Внезапно Дэниэл говорит: «Между прочим, я уже записал себе плейлист на тот случай, если ты от меня уйдешь». Моя затекшая нога вздрагивает, и я наконец выпрямляюсь. «С чего ты взял, что я собираюсь уйти от тебя?» — ошарашенно спрашиваю я. «А никто никогда и не собирается, — отвечает он, — но рано или поздно все равно всегда расстаются».

Несколько месяцев спустя, собирая в картонную коробку артефакты нашей с Дэниэлом недолгой совместной жизни (формочки для выпечки, затрепанное издание Вальтера Беньямина, американский шампунь, пачка табака), я вспомнила этот момент. И мне внезапно стало ясно: Дэниэл смаковал предчувствие расставания с первого дня нашего знакомства. Для него именно расставание — а не совместная жизнь — было самой естественной и самой ожидаемой кульминацией истории, которую мы вместе создавали.