Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств

Опубликованное недавно журналом Atlantic исследование [99] показывает, что герой фильма далеко не одинок в своем желании, чтобы его не трогали руками. Секс, как выяснили исследователи, перестал представлять для американских миллениалов интерес. «Не очень-то и хотелось» — так можно суммировать отношение 20-30-летних к этим нелепым телодвижениям. К чему эти страсти, эти слияния и поглощения? Не посидеть ли лучше под пледом за просмотром сериала? Netflix, кажется, окончательно одержал победу над Tinder, и эта тенденция свойственна не только США, но и другим развитым обществам, включая Россию: обществам, где эмоции — это тщательно оберегаемый капитал.

Усатый мужчина из фильма «Она» одинок не просто так: в его мире непосредственный контакт между человеческими особями практически упразднен, а все то, что социологи называют «эмоциональным трудом», — сочувствие, радость, сексуальные переживания — отдано, как было уже отмечено, на аутсорс профессионалам. К числу этих профессионалов относится и сам главный герой: он получает деньги за составление личных писем — от открыток к рождению ребенка до любовных признаний на пять страниц. Улыбаются ему в основном специально обученные люди: продавцы и официанты. Сексом он занимается через приложение в телефоне. И встретив свою любовь — в виде операционной системы Саманты, готовой отозваться на любое движение его души, — герой остается верен императиву бесконтактности. ***

Спад сексуальной активности произошел не только потому, что современный человек привык к тому, что почти любую потребность можно удовлетворить в интернете. Изменились сами презумпции взаимодействия между людьми — с презумпции желательности на презумпцию нежелательности прямого контакта. Эта новая презумпция находит воплощение в самых разных жанрах и в самых разных контекстах. Она тиражируется в поп-психологии, призывающей в первую очередь «соблюдать границы» других людей, а не «завоевывать друзей», как во времена Дейла Карнеги. Она находит воплощение на рынке труда, где все больше людей работает из дома, практически не соприкасаясь — в прямом смысле слова — со своими коллегами. И именно она превращает сексуальность в минное поле: ведь секс — это самое радикальное нарушение личных границ, ультимативное стирание водораздела между «я» и «ты».

«Для меня, как для человека, выросшего в 1990-е, секс — это любовь и свобода. Но сейчас о нем пишут прежде всего как о насилии и в связи с насилием», — отмечает литературный критик Евгения Вежлян в собравшем почти 500 комментариев фейсбучном посте [100]. «Дискурс „согласия“ (прекрасный и гуманный сам по себе) может, если не осознавать его границ, привести к тому, что любое сексуальное взаимодействие, кроме заранее прописанного в соответствующем документе и полностью регламентированного, может быть представлено как насилие», — отмечает Вежлян.

Решение проблемы, настаивают комментаторы к посту, — в создании «культуры согласия», заключающейся в непрерывном процессе договаривания по поводу каждого соприкосновения с Другим и его личным пространством. Но диалоги между комментаторами свидетельствуют о том, что правила этого договаривания еще не выработаны и их интерпретация зависит исключительно от позиции, настроения и воззрений отдельного индивида. Так, например, выглядит дискуссия об уместности объятий между малознакомыми людьми:

— А в начале [отношений] спрашивать обязательно? Скажем, сама я готова спрашивать, не проблема, но просто физически неприятно, когда спрашивают меня.

— Не так давно прекрасная молодая лесбиянка спросила, можно ли обнять меня на прощание, это было очень трогательно.

— А если бы не спросила, а просто обняла?

— Тогда это можно было бы трактовать как не совсем уместную настойчивость. Вдруг я обниматься не хочу, например, или хочу, но завтра.

Дочитавший до этого места читатель — и особенно читательница — с большой вероятностью задастся вопросом: а не считает ли автор насилие лучшей альтернативой договору? Действительно, императив договора приобрел — в первую очередь благодаря #MeToo — такую моральную ценность, что любые сомнения не только в его необходимости, но и в повсеместной возможности рассматриваются многими как апология харассмента. Однако интимный договор между людьми, не обязательно враждебно настроенными друг к другу, но по-разному социализированными, становится с трудом осуществимым. Ева Иллуз замечает в этой связи, что «понимание смысла, рамок и целей сексуального или эмоционального договора постоянно дебатируется и переосмысляется, в результате чего договор становится практически невозможным. Начиная отношения по общеизвестной схеме или сценарию, участники взаимодействия очень быстро перестают понимать, как им определять „отношения“, оценивать их или вести их дальше» [101].