Любовные похождения шевалье де Фобласа

О мой ангел-хранитель! О моя Софи, тебя призывал я в эту отчаянную минуту. Правда, увлекшись, я забыл о тебе на несколько часов и вспомнил только посреди несчастья, но разве человек, порой забывающий помолиться, не чтит Бога? Разве не в горестях люди особенно усердно обращаются с мольбами к Господу?

Времени подумать о моей милой кузине у меня было предостаточно. Может, я и мог убежать, но не решался — по двору то и дело проходили люди, роковой фонарь выдал бы меня, и, наконец, я боялся, что за мной проследили и меня подстерегают. Я предпочел переждать, а не идти навстречу врагу.

Но враг не являлся, и в конце концов я заснул прямо в карете.

Около полуночи меня разбудил скрип ворот. Швейцар со связкой ключей запирал все двери и задвигал засовы. Этого-то мгновения я и опасался! Конечно, для нападения выбрали его! Но я отделался только страхом. Швейцар мирно вернулся восвояси, какой-то слуга потушил фонари, и все ушли спать.

Тишина, воцарившаяся в доме, вернула мне способность мыслить. Я ясно понял, что обо мне никто и не думал, что напугавшие меня слова «вот в этой» относились к ночному свиданию, свидетелем которого мне предстояло стать. Значит, выйдя из одного затруднения, я попаду в другое, ибо моей тюрьме предстояло сделаться ареной готовившегося спектакля. На таком узком пространстве третий актер мог лишь помешать двоим действующим лицам, а мне совсем не хотелось, чтобы они заметили меня. Итак, мне следовало торопиться. Я еще видел в окнах свет, но двор уже наполняла тьма и застилал густой туман. Следовательно, я мог попытаться вылезти из экипажа через окошко. И мне это удалось! Какое наслаждение пережил я, ощутив под ногами твердую землю; юный парижанин, впервые вышедший в море, не испытывает большей радости, возвращаясь в порт!

Однако вскоре мой восторг сильно поубавился. Все двери и ворота были заперты, следовательно, я снова очутился в тюрьме, да к тому же очень неуютной. Мне хотелось есть, было холодно, кроме того, медлительные часы звонили четверти, когда мне казалось, что прошел целый час, и надоедали своим однотонным тиканьем, обещая бесконечно длинную ночь. Мало-помалу в доме погасли все свечи, повсюду воцарилась глубочайшая темнота, однако никто так и не появился. Мое нетерпение равнялось моему любопытству.

Вот уже три часа. Я слышу легкий шорох. Человек, лица которого я не различаю, тихими шагами идет по двору. Я осторожно отступаю. Он отворяет дверцы кареты как раз в то мгновение, когда я неслышно усаживаюсь на ее запятки.

Через четверть часа незнакомец начинает топать ногами и, проклиная ночь, холод, туман и какую-то женщину, которую он называет, мягко говоря, собакой, выходит из кареты, прохаживается под навесом и, вероятно, для развлечения, в двух шагах от меня, справляет нужду. Потом он снова начинает браниться.

— Ах, собака! — то и дело повторяет он, сопровождая этот эпитет еще более сильными выражениями. — Как глупо, что она назначила мне свидание здесь и не пожелала, чтобы я, как обычно, прошел в ее комнату. Она уверила меня, что вчера ночью маркиза слышала шум и что это затрагивает ее честь. Ее честь! Честь честью, но зачем же целых два часа заставлять человека глотать туман и дрожать от холода? Разве эта собака не знает, что когда мужчина промерзнет...

Жалобу влюбленного (читатели поняли, что это был влюбленный) прерывает легкий шорох, привлекающий и его, и мое внимание. Он идет навстречу своей любовнице и первым делом упрекает ее за опоздание. Вместо оправдания она звонко чмокает его в щеку. Такой ответ, вероятно, очень нравится влюбленному. Он отвечает поцелуем, и их разговор так оживляется, что вскоре губы, то и дело жарко и мерно сливающиеся, устраивают целый концерт, о слаженности которого приходится судить стороннему слушателю.

К моему опасению попасться в эту минуту присоединяется желание узнать, какая нестрогая красавица говорит таким нежным и бойким голоском, но густая мгла, спасающая меня от любовника, скрывает от моих любопытных взглядов его подругу. Счастливая чета, так хорошо, без слов, понимающая друг друга, поднимается в карету. Оттуда сейчас же доносятся сдавленные вздохи, нежные стоны; за одну минуту карета раз двадцать подпрыгивает на рессорах. Меня так трясет, что я уже думаю слезть с запяток, когда экипаж мало-помалу останавливается, и я понимаю, что атлеты переводят дух.

— Мой милый Ла Жёнес, — вдруг произносит голос, чье нежное и, увы, обманчивое звучание мне так хорошо знакомо, — милый Ла Жёнес!

— Моя дорогая Жюстина! — сейчас же отвечает конюх, и я снова ощущаю толчки.

Я соскальзываю с запяток, и под моими ногами скрипит песок.

— Боже! — вскрикивает Жюстина. — Я слышу какой-то шум! Выгляни во двор... Нас застанут...

Удивленный Ла Жёнес вылезает из кареты, проходит мимо, меня не заметив, и слоняется по двору, нарочно кашляя. Жюстина, полумертвая от страха, сидит в карете. Я подхожу к дверце.

— Это я, детка; я все слышал. Спровадь Ла Жёнеса. Главное, придумай что-нибудь: мне нужно пристанище, и я не ужинал.

— Как, господин де Фоблас, вы были здесь?!