Любовные похождения шевалье де Фобласа

Когда я закончил, меня одолели сомнения, из-за которых я пришел в необычайное волнение. С чего я взял, что черепицы мне бросила Лодоиска? Неужели Пулавский мог так жестоко наказать свою дочь за любовь, которую прежде одобрял? Зачем он заточил ее в тюрьму? И пусть даже ненависть ко мне ослепила его до такой степени, почему Дурлинский согласился стать орудием его мести? Хотя, с другой стороны, вот уже три месяца я носил только грубое платье. Усталость и печаль сильно изменили меня; кто, кроме возлюбленной, мог узнать Ловзинского в графском саду? А потом, разве на черепице не было начертано имя Лодоиски? Разве сам Дурлинский не сознался, что Лодоиска была у него в замке? Правда, он прибавил, что она бежала, но можно ли верить его словам? И почему Дурлинский сразу возненавидел меня, человека, совершенно ему незнакомого? Почему встревожился, когда ему сказали, что гонцы Пулавского помещены в комнате, выходящей в сад? И главное — отчего он испугался, когда я объявил ему о приезде Пулавского? Все это порождало во мне ужасную тревогу, я чувствовал, что за этим кроется какая-то страшная тайна. Два часа подряд я задавал себе разные вопросы, не находя ответов, пока не пришел Болеслав, чтобы посмотреть, опомнился ли его «брат». Я без труда убедил его, что только притворялся пьяным, мы спустились на кухню и провели там остаток дня.

Что за вечер, мой милый Фоблас! Никогда время не казалось мне таким бесконечным, даже последовавшие вечера не тянулись так долго!

Наконец нас отвели в нашу комнату и заперли в ней, опять-таки оставив без света, до полуночи пришлось ждать еще два часа. При первом ударе часов мы осторожно открыли ставни и окно, я уже собирался прыгнуть в сад, но с ужасом и отчаянием увидел перед собою прутья решетки.

«Вот, — сказал я Болеславу, — что посоветовал Дурлинскому его проклятый поверенный; вот на что его отвратительный господин ответил: “Прекрасно, но пусть сейчас же позаботятся об этом!” Вот что они делали днем, не пуская нас в эту комнату!» — «Господин, они работали снаружи, — ответил мне Болеслав, — иначе они заметили бы, что ставни сломаны!» — «Мне все равно, — воскликнул я с отчаянием, — видели они или нет, что ставни сломаны! Роковая решетка разрушает все мои надежды, из-за нее Лодоиска останется в рабстве, и я умру».

«Да, конечно, ты умрешь!» — С этими словами дверь отворилась, вошли несколько человек с оружием, Дурлинский с саблей в руке и слуги с факелами. «Изменник! — сказал граф, бросая на меня бешеные взгляды. — Я все слышал, и я узнаю, кто ты; ты назовешь свое имя, или твой мнимый брат откроет мне его! Страшись! Из всех неумолимых врагов Ловзинского я самый непреклонный! Обыскать его!» — приказал он своим людям. Они бросились на меня и обыскали, а мое сопротивление ни к чему не привело. У меня отняли бумаги и письмо к Лодоиске. Дурлинский, читая его, много раз выказывал раздражение, ведь я не щадил его. «Ловзинский, — сказал он мне с плохо скрываемой яростью, — ты уже ненавидишь меня, а вскоре возненавидишь еще больше. Теперь же оставайся в этой столь милой тебе каморке вместе с твоим недостойным сообщником». Он ушел, дверь заперли, два раза повернув ключ. Дурлинский поставил одного часового у дверей, другого — в саду против наших окон.

Можете себе представить, какое уныние охватило меня и Болеслава! Мое несчастье было велико, но гораздо больше меня волновали несчастья Лодоиски. Бедная, как должна была она тревожиться! Она ждала Ловзинского, а Ловзинский ее покинул. Нет, Лодоиска слишком хорошо меня знала и не могла заподозрить коварства. Лодоиска, конечно, судила о своем женихе по себе самой! Она чувствовала, что Ловзинского постигла горькая судьба, раз он не пришел к ней на помощь! Увы, уверенность в том, что со мной случилась беда, лишь приумножала ее горе!

Вот какие жестокие мысли взволновали меня в первое мгновение, и все оставшееся время я предавался размышлениям ничуть не менее грустным. На следующий день наши мучители через решетку подали нам отвратительную еду, и Болеслав, глядя на нее, сказал, что, похоже, никто не намерен скрашивать наше заточение. Страдавший не так, как я, он мужественнее сносил испытания и плен. Когда он предложил мне половину скудного обеда, я отказался; напрасно он уговаривал меня, жизнь казалась мне невыносимым бременем. «О нет! — сказал мне наконец Болеслав, обливаясь слезами. — Надо жить если не ради Болеслава, то хотя бы ради Лодоиски». Эти слова подействовали на меня, они вселили в меня мужество, надежда вернулась в мое сердце, и я обнял верного слугу. «О мой друг! — воскликнул я в горячем порыве. — О мой истинный друг! Я погубил тебя, твои муки удручают меня больше моих. Дай мне поесть, Болеслав, дай, я буду жить ради Лодоиски, я буду жить ради тебя! Если праведное небо вернет мне мое состояние и положение в обществе, ты увидишь, что твой господин не останется неблагодарным». Мы снова обнялись. О мой дорогой Фоблас, если бы вы знали, до чего несчастье сближает людей, до чего в горе сладко услышать слово утешения!