Любовные похождения шевалье де Фобласа

Дурлинский явно удивился, мне даже показалось, что на его лице я подметил признаки страха; он взглянул на своего поверенного, который также выглядел смущенным. «Ты говоришь, Пулавский скоро приедет сюда?» — «Да, господин, самое позднее через две недели». Он снова взглянул на своего наперсника, потом заговорил с внезапным хладнокровием, сменившим волнение: «Возвращайся к своему господину! К сожалению, я могу сообщить ему очень печальные новости. Скажи ему, что Лодоиски здесь больше нет». Теперь настала моя очередь удивляться. «Как, Лодоиска?..» — «Повторяю, исчезла. В угоду Пулавскому, которого я очень ценю, я согласился, хотя и с некоторым неудовольствием, оставить у себя его дочь. Кроме меня и его, — он указал на человека, сидевшего рядом, — никто не знал, что она здесь. Около месяца тому назад мы, по обыкновению, понесли ей обед, но в ее комнате было пусто. Не знаю как, но она бежала, и с тех пор я ничего не слышал о ней. Вероятно, Лодоиска бежала к Ловзинскому в Варшаву, а может быть, татары похитили ее по дороге».

Мое изумление достигло крайних пределов: как примирить то, что я видел в саду, со словами Дурлинского? Во всем этом была какая-то тайна, которую мне очень хотелось раскрыть. Однако я ничем не выказал своих сомнений. «Какие грустные вести для моего господина!» — «Конечно, но я не виноват». — «Сударь, позвольте мне попросить вас об одной милости!» — «В чем дело?» — «Татары опустошают окрестности вашего замка; они напали на нас, мы спаслись только чудом, не позволите ли вы моему брату и мне отдохнуть здесь два дня?» — «Два дня? Я согласен. Куда их поместили?» — спросил он у своего наперсника. «Внизу, в сводчатой комнате...» — «Которая выходит в сад?» — тревожно прервал Дурлинский. «Там ставни заперты», — ответил его приближенный. «Все равно, их необходимо перевести в другое место». Эти слова заставили меня вздрогнуть. Приближенный графа ответил: «Это невозможно, но...» — остальное он сказал на ухо Дурлинскому. «Хорошо, — ответил граф, — пусть об этом позаботятся сейчас же, — и, обратившись ко мне, добавил: — Вы с братом должны уйти послезавтра; перед уходом я поговорю с тобой и дам письмо к Пулавскому».

Я отправился к Болеславу на кухню, где он завтракал, и забрал у него баночку с чернилами, несколько перьев и листков бумаги (все это он достал без труда). Я горел желанием написать Лодоиске, но надо было найти такое место, где мне не смогли бы помешать. Болеславу уже сказали, что раньше ночи нас не впустят в отведенную нам комнату. Я придумал, как поступить. Люди Дурлинского пили с моим лжебратом, они вежливо предложили и мне осушить с ними бутылку-другую. Я охотно опустошил несколько стаканов дрянного вина, вскоре ноги мои стали подкашиваться, а язык заплетаться, и я принялся забавлять веселую компанию глупыми и смешными рассказами, словом, с таким искусством изобразил пьяного, что обманул даже Болеслава. Он испугался, как бы, разговорившись, я не выдал нашу тайну.

«Господа, — обратился он к слугам, — мой брат ранен, не будем давать ему и дальше болтать и пить, боюсь, это ему повредит. Сделайте милость, окажите услугу, помогите мне уложить его». — «В его кровать? Нет, это невозможно, — ответил один из них, — но я охотно уступлю ему мою комнату».

Меня подняли и унесли на чердак, где стояли только лежанка, стол и стул. Дверь заперли, меня оставили одного. Большего мне и не требовалось. Я написал Лодоиске письмо на нескольких страницах. Сначала я снял с себя обвинение, которое возвел на меня Пулавский, потом рассказал обо всем, что случилось со мной, и подробно повторил мой разговор с Дурлинским. Заканчивалось мое послание клятвами в самой нежной и почтительной любви; я уверял Лодоиску, что, как только она известит меня о своей судьбе, сделаю все, чтобы вызволить ее.