Ловец акул

Я глядел на него, облизывал пересохшие губы и представлял себе чашку с этим самым "Колдрексом", представлял себе облегчение, которое она с собой принесет — медленно отступающую головную боль, отходящую ломоту в костях.

Может, и от избиений бы немножко помогло, все равно там ведь есть обезбол.

Эта чашка (почему-то синенькая, эмалированная, в белый горошек, как у меня в детстве) придавала мне сил, один только ее вид перед мысленным взором. И я говорил:

— Не, братан, извини.

Стинки тут же брал гаечный ключ и бил меня по ребрам, а Фэтсо поддерживал стул, чтобы сила удара не повалила меня на пол. Пара минут, в которых только вспышки боли, и кроме них ничего, Саша или "Колдрекс", очередной вопрос, очередной ответ, снова удар, а за ним еще удары. Не очень-то разнообразно, даже муторно, если вдуматься.

Стретч хотел добиться своего, Стинки просто нравилось меня бить, а Фэтсо вообще не слишком понимал, что он тут делает, я так заметил.

Сколько же времени могло пройти? От минуты до миллиарда лет, по моим прикидкам.

— Ну? — рявкнул Стретч, склонившись ко мне. Я увидел крошечный шрамик у него над губой. В детстве с качелек упал? Вот потому и выросло, что выросло.

А глаза были нормальные, человеческие. Я такие же в зеркале видел. Все как у всех.

— А? — спросил я. Стинки врезал мне по колену. Перед глазами мелькнула и исчезла Саша, она улыбалась уголком губ и говорила что-то о репуссуаре. Она ведь объясняла мне, что это такое, но я запомнил только собственную шутку про писсуар.

Меня отчетливо затошнило, я зажмурился.

— Адрес. Склада, — сказал Стретч, отделив эти два слова глубокой паузой, которой я воспользовался для того, чтобы власть подышать. Стинки снова мне врезал, хотя я еще не дал ответа. Как ты любишь бить людей, уебанец, подумал я.

Самым худшим была, знаете ли, не боль. Боль как-то фиксировала реальность и вообще-то мешала попрощаться с головой. Самым худшим было это ощущение, что ребра, ключица, коленки или даже, не дай Бог, яйца легко могут треснуть по ударами гаечного ключа.

Самое поганое было то, что тело мое больше не казалось мне прочным, наоборот оно было чудовищно уязвимым, несовершенным. Это как быть больным, как все мои мысли о бедняжках-почках, только в сто раз хуже, потому что непоправимо сломаться можно прямо сейчас.

— Не могу, — выдавил я из себя. — Сами понимаете.

Я орал, меня всего трясло, руки в проволоке дергались, и она впивалась в запястья, добавляя радости в этот дивный праздник.

Как раз когда проволока в очередной раз прорезала кожу, до меня кое-что дошло, и жизнь сразу же изменилась в лучшую сторону. Раз уж мне все равно везде больно, так какая разница? Единственный, пожалуй, рациональный способ освободиться заключался в том, чтобы снять с рук проволоку вместе с кусками своей кожи.

Больно, конечно, и страшно, но разве все остальное как-то по-другому?

Одна эта мысль придала мне сил. Кроме того, теперь, когда меня били, я не терял времени зря и изо всех сил вдавливал проволоку в руки, а потом тянул, тянул, тянул. Как только град ударов прекращался, я тут же успокаивался. Мои попытки освободиться я выдавал за конвульсивные подергивания, уж не знаю, насколько реалистично, в моем-то состоянии. Но, видать, работало.

Я ощущал, как по рукам течет кровь, и это была великая радость. Кровь скользкая и мокрая, а значит, она поможет моим рукам скользить в проволоке.

Вы знаете это ощущение, когда кусочек кожи снимается, стягивается, омерзительное такое, но в то же время притягивающее. Так бывает с заусенцами, хочется зацепить его и снять всю кожу с пальца.

Вообще не страшно, если думать об этом, как об исполнении своей детской мечты.

— Да он, по ходу, заскучал! — заржал Стинки. У него были кривые зубки маленького зверька, два клычка почти смотрели друг на друга.

— Не то слово, — сказал Стретч, сплюнув.

Ну, подумал я, утюг или все-таки паяльник? А, может, фен? Хотя, наверное, тут свет вырубит от таких изысков. Я надеялся.

Стинки отошел к столу, облокотился на него, выбирая инструмент. Мелкий пацан в магазине игрушек, когда у мамика полный кошелек зарплаты. Я облизнул губы, даже это, казалось, приносило боль.

Стинки взял пассатижи, подкинул их в руке. Это произвело на меня нужный эффект, я завертелся на стуле, задергался. Отчасти таково было мое настроение, а отчасти это, конечно, вышло шоу, под шумок я старался освободить руки, и я почувствовал — полезли, вместе с кусочками кожи, по смазке из крови, мои руки заскользили к вожделенной свободе. Сердце в груди забилось горячо и радостно.

Стретч сказал:

— Пошли пожрем, потом развлечешься. А у тебя, — он ткнул пальцем мне в грудь, как препод в училище, ему оставалось только добавить:

— …нет шансов сдать зачет.

Но Стретч добавил:

— … вся ночь впереди. И мы можем держать тебя здесь, сколько угодно, понятно? День, два, три, неделю, месяц. С нас не убудет. Так что, подумай, и подумай, блядь, хорошо.

Тут же он обратился к Фэтсо.

— Пошли картошечки, может, пожарим?