Ловец акул

Так все у них просто. Стретч махнул Стинки, и они втроем вышли. Тогда я собрал все свои силы, прибавил к ним всю свою волю и принялся выкручиваться из проволоки. Кожа рвалась, кожа отходила, и каждое ее движение вызывало у меня не только отвращение, но и бешеную радость.

За дверью слышались голоса, шаги, все время эти три уебанца куда-то перемещались, и я не мог нормально сосредоточиться на своем сложном деле. Неожиданно ко мне заглянул Стинки. Он приоткрыл дверь, его лопоухая башка выглянула из-за косяка, и Стинки рявкнул:

— Бу!

У меня чуть сердце не остановилось. А Стинки с грохотом захлопнул дверь.

Я удивился, конечно, но не такой уж это был ад. Сейчас, когда я вспоминаю себя, избитого, больного, мне не особо понятно, откуда у меня взялись силы вытащить себя из этого дерьма. Сейчас одно воспоминание об этом чудном дне делает меня несчастным.

А тогда это было в порядке вещей. Плохо, конечно, больно, но не та это боль, от которой слабеешь. И концентрация нашлась, опять же, и голова как-то варила, хотя даже крошечное движение, по-любому, причиняло несоразмерные страдания.

Представляете себе мое ощущение, когда я освободил руки? Этот страх, что сейчас снова появится Стинки, эту радость, это ужасное жжение в обнаженных до мяса участках рук? Ради этого стоило жить.

Я зажал проволочное кольцо между большим и указательным пальцами левой руки. Оно могло понадобиться мне в любой момент, чтобы замаскировать мое неожиданное освобождение, если кто-нибудь снова появится в моей скромной обители.

Я глянул в окно, на райский белый склон за ним. Прикинул расстояние, прикинул время. Нет.

Я бы, может, успел добраться до леса, но у меня хромает скорость (если я вообще могу нормально ходить), и затеряться там я точно не сумею.

Ладно, не вариант.

Я попробовал освободить ноги, но проволоку надо было резать или, во всяком случае, долго на ней корпеть. Она стягивала ноги поверх штанин, скользила и не причиняла никакой боли. Не наводила ни на какую мысль.

Я взглянул на свои руки. Участки с содранной кожей вызвали у меня животный ужас. Красная, сочная мякоть, словно я был фрукт, который немножко почистили. Меня затошнило. За стеной слышалось шипение раскаленной сковороды. Я надеялся, что это шкворчание не принесет Стинки продуктивную идею.

Надо было думать, а я никак не мог перестать смотреть на свои покрытые кровью руки. Ну как же так?

С другой стороны, я прекрасно понимал: заслужил всего этого и даже больше. Хорошо, что жизнь часто расставляет все по своим местам.

Эта мысль мне даже помогала. Приятно участвовать в торжестве справедливости.

Надо было что-то решать, а идея все не шла.

Нет, думал я, мозг, куда же ты умотал, мы с тобой еще не закончили. Ведь самый ответственный момент же! Пока думал, разматывал проволоку, чтобы рука свободно проходила в кольцо и выскальзывала из него.

Наконец, я снял с шеи цепку и затаил ее в зажатом кулаке. Не густо, но кое-что.

Мысль о том, чтобы вернуть руки в кольцо из проволоки, пусть и изрядно ослабленное, навела на меня ужас.

— Тихо, тихо, — сказал я. — Тихо, Васенька. Давай же.

Я все-таки вернул руки в исходное положение. Цепь, зажатая в кулаке, придавала уверенности. Я понимал, как ее использовать, но вот при каких обстоятельствах?

Через полчаса вернулся Стинки. Он улыбался, и я едва удержался от того, чтобы тоже ему улыбнуться. У меня была маленькая тайна, а у него никакой от меня тайны не было. Зря он улыбался. А вот я сдержался не зря, потому что Стинки пришел не поболтать.

Он снова взял пассатижи. Я помню их очень и даже слишком хорошо. Обитые красной резиной ручки, блестящие, новенькие тиски, я помню даже, как на них ложилось солнце заката. Очень красиво, надо сказать.

Стинки лихо крутил пассатижи в руках. Такие руки могли бы принадлежать, например, хирургу. Стинки был для этого достаточно ловкий и безжалостный.

Он сказал мне:

— Ну что, подумал?

Только тут я понял, какие они молодцы. Бросили меня наедине с мыслью о пассатижах. Если бы я не нашел себе занятие самостоятельно, хрен знает, что бы я уже надумал.

От Стинки пахло маслом, вкусной жаренной картохой, и я понял, что очень хочу есть. Настолько, что я готов был вцепиться Стинки в нос и отгрызть его. С трудом сдержался, честно. Стинки наклонился ко мне близко-близко, открыл кривозубый рот.

— Я тебя слушаю!

— Не, — сказал я, втянув носом сопли. — Слушай, может, кончать меня пора? Заебался я уже.

Стинки покачал головой, он сделал это как-то ритмично, может, даже мелодично, словно в голове у него играла неслышимая мне музыка.

— Нихуя ты не понял, — сказал он. — Зажмуришься, когда все расскажешь.

Ну, да. Это я так, решил просечь, сколько там времени у меня, хотя бы в теории.

— А теперь, — сказал Стинки. — Открой рот.

Ему несомненно было известно о том, что все мы родом из детства, и примерно оттуда мы несем с собой страх зубных врачей.

Рот я открывать не стал, и, пока Стинки разжимал мне челюсти, до меня дошло, как действовать-то надо, дошло, какое я отыграю представление.