Ловец акул

Я еще порадовался, что Стинки повернут ко мне спиной. Во-первых, он не мог ударить меня по голове. То есть, пару раз пытался, но промахивался, руки слишком плохо его слушались, а глаза не видели, куда бить. Во-вторых, я не видел, как лопаются от напряжения сосуды в его глазах, какими цветами наливается его лицо.

Когда он обмяк и затих, я прекратил орать, но еще некоторое время давил его, чтобы убедиться — правда умер, не притворяется.

Потом я взял пассатижи, перекусил проволоку, подвигал ногами (конечно, больно), поцеловал золотую цепь и снова надел ее.

Как-то Марк Нерон мне говорил, что греческая поэтесса (и вроде бы лесбиянка) Сапфо говорила такую вещь: золото неуничтожимо, ибо оно — дитя Зевса.

Хорошо получилось с золотишком. Пусть еще кто-нибудь мне только скажет, что цацки бесполезны. Древнегреческие кобелы вот знали толк.

Почему-то я не спешил. Наоборот, подумалось: теперь не так и обидно умереть, жару-то я им задал.

Я позаимствовал у Стинки пистолет, проверил, заряжен ли он, встал (одна нога ходила хуже другой, передвигался я, как зомби, и через дикую боль), сплюнул кровь на Стинки и снова сел на стул. Стинки я пнул, чтоб не мешался.

Я так и не посмотрел на его лицо. Говорят, у удавленников рожи жуткие.

— Давай, — прошептал я. — Последний рывок.

И я заорал, что было сил, как резанный, как бешеный, как не знаю, кто.

Я сделал паузу, за стеной послышались шаги Стретча (легонькие, их просто было отличить от шагов Фэтсо), Стретч пару раз стукнул в стену, и я снова заорал.

Через полминуты голова Стретча показалась в проеме.

— Блядь, Вась, заткни его!

Ого, мы со Стинки тезки, значит. Я сидел на стуле, Стинки лежал на полу, Стретч моргал и щурился, растерянный спросонья, и прежде, чем он что-либо понял, я выстрелил ему в лицо.

Потом я рванул под стол и несколько минут со страхом ждал выхода Фэтсо. Вот он-то был ко всему готов, он-то понимал, что происходит.

Фэтсо ко мне не шел, и я подумал: какая хитрая стратегия. В конце концов, я переступил через Стретча и аккуратно поковылял в кухню-прихожую. В темноте и от постоянной боли все контуры предметов казались угрожающими. Фэтсо не было.

Я пару минут постоял у двери, пытаясь услышать хоть что-нибудь. Смешно будет, подумал я, если ты, сука жирная, меня перетерпишь. Наконец, я распахнул дверь, но Фэтсо нигде не было. Вернее, на самом-то деле, он был, просто вовсе не там, где я ожидал его увидеть.

Внушительный белый ком одеяла вздымался и подрагивал. Я аж умилился.

Во лошара, называется, зассал, как пятилетка. Нога в тяжелом черном ботинке показалась из-под одеяла и тут же вернулась обратно.

Я выстрелил три раза. На удачу, так сказать. Мне хотелось дать пареньку шанс.

Я поглядел, как на белом одеяле распускаются красные пятна. Спецэффект из мультфильма про привидений. Одеяло еще дрожало. Фэтсо умирал или не умирал, кто знает. В любом случае, опасен он не был, и я не спеша поковылял на волю.

Каждый шаг давался тяжело, сердце бухало в груди, я то и дело вытирал холодный пот. Я нашел в кармане у Стретча ключи от машины и вышел на улицу. Перво-наперво я рухнул в снег и стал его жрать. Пить хотелось страшно. Когда я встал, то увидел на снегу темные пятна крови и взвыл, как животное.

Машину они оставили далеко, я даже в точности не помнил, где. Вроде бы нужно было очень долго идти прямо, в обратную сторону от склона.

И я шел. Это-то оказалось труднее всего. Вроде бы самое главное я уже сделал, оставались сущие мелочи, но именно на этом этапе боль оказалась невыносимой, а усталость — смертельной. Пару раз я ложился на снег и смотрел на светящуюся, как говорила Саша, всю в лессировках, луну.

— Давай, — говорил я себе. — Давай, сука, вставай. Надо.

И я шел дальше. Расстояние было не такое уж и страшное, но мне оно показалось просто бесконечным. Когда я увидел тачку, мне захотелось расплакаться. Я залез в нее и обнял руль.

Как же мне было страшно.

Управлять тачкой было еще большим мучением, чем ходить — израненные руки не давали рулить, сгибать и разгибать ноги, давя на газ или тормоз, было просто невыносимо, я почти выл.

На шоссе я выехал, но куда отправиться дальше понятия не имел, видимо, до указателя. Выяснилось, что я недалеко от Серпухова. Завидев вдалеке совсем золотые в отступающей ночи купола церквушек, я перекрестился.

Плюс ко всему меня еще начинало кумарить, а, может, просто ухудшилась простуда. Я вывалился из машины у первой же круглосуточной аптеки.

Сходил, бля, за сигаретками, называется. Я выложил купюру на прилавок и сказал:

— "Панадол", пожалуйста.

Провизорша обернулась и вскрикнула, увидев меня.

— Что? — сказал я, прекрасно понимая, какое впечатление произвожу.

Она прикрыла глаза, потом спросила:

— Может быть, вызвать скорую?

Думаю, ей тоже не хотелось во все это ввязываться, и я ее обрадовал.

— "Панадол" дай, — сказал я.

— Для взрослых? — спросила она. Тут я заржал и стал хлопать окровавленной рукой по прилавку.

— Ой, я не могу. Нет, бля, для детей.

У провизорши были красивые, даже учитывая ее почтенный возраст, темные глаза, я подумал, что она еврейка.