Ловец акул

Мне не верилось, что он мертв. Когда так хорошо знаешь человека, требуется время, чтобы свыкнуться с тем, что он теперь не существует. Я вдруг понял Инну, когда мне захотелось спросить у Нерона, что теперь делать-то с пистолетом.

С тем пистолетом, из которого я его убил.

И Марк Нерон все равно дал мне ответ. Я глянул на его спортивный костюм и вспомнил о деревеньке Глиньково.

Я поехал туда, нашел место, где река становится достаточно глубока, и навсегда похоронил в ней оружие, из которого я выстрелил в своего лучшего друга и своего лучшего учителя.

Я постоял у реки, не вполне понимая, что все это происходит именно со мной.

— Во атас, — сказал я. — Просто кино.

И заплакал. Это, наверное, потому что рядом была вода. Слезы ведь тоже вода, вот журчание от реки на меня так и подействовало. Как иногда ссать хочется от звука ручейка.

Что я об этом думал? Не знаю, я, наверное, вообще не очень думал. То есть, мне рыдалось каким-то еще чувством, не думалкой, не сердцем даже, а чем-то больным и печальным, чего я о себе совсем не знал.

Каждый грешен, и что с нас всех взять?

Жизнь показалась мне такой хрупкой, такой ломкой, и с ней было легко поступить так же, как с пшеничным колоском, прожевать и выбросить, и не вспомнить о ней никогда.

А, может, она была словно мыльный пузырь, которому негде спрятаться и некуда приткнуться, и ничего с ним путного все равно не сделаешь, а бьется он легко и навсегда.

Я много чего тогда передумал на берегу реки, быстрой и безжалостной, сука, просто как время.

И я подумал еще, что этот мальчик, тайком куривший за кинотеатром "Ровесник", Васька Юдин, как и мальчик Марк Чеботарев, учившийся в школе на отлично, оба они понятия не имели, чем дело кончится.

И это было по-настоящему грустно, что где-то, нетронутые, хранились события тех времен, когда все еще было неопределенно и так хорошо.

Не в голове у Марка Нерона, конечно, точно, потому что в этой голове погас свет.

Когда-нибудь свет погаснет и в моей, потому что это, меня заверяли, случается со всеми головами в этом мире.

Ну что нам тогда остается? Жить, наверное. Со всем, что натворили.

И тогда, в тот момент, когда эта мысль пронеслась в моей голове, я все понял. За одной мыслью — еще одна, а потом стайка новых. Я утер слезы и подумал, что, Господи Боже мой, не будет громов и молний, их не будет никогда.

Земля под моими ногами не разверзнется, не случится и этого. Из ряда вон выходящего вообще не будет ничего.

Бог умнее, чем волшебник из книжки. Он знает, что делает.

За смерть Марка Нерона и за страшное предательство он не нашлет на меня рак и не убьет моего ребенка, если это и случится, то будет совсем случайным.

Наказание не в несчастье, а в отсутствии счастья. Оно не в том, что мне отольется как-то за то, что я предатель и убийца, а в том, что в моей жизни больше нет места дружбе, привязанности.

И с каждым убийством, на самом деле, я не приближался к аду, я просто был сам себе ад. И я сам творил жизнь, где нормальным, хорошим вещам нет места.

Если бы я не убивал всех этих людей, которые ничего для меня не значили, я не смог бы убить Марка Нерона. Все это раскручивалось, разливалось полыньей, и мне прежнему оставалось все меньше места, а тот другой я, он не способен был быть счастливым, разве что радостным, да и то только от крови.

Ну, да. Все он мудро сделал, Бог, то есть. И придумывать ничего не надо — я сам все придумал.

Путано я, наверное, объяснил, и хорошо, если никто не поймет. Это главная правда, но чтобы жить она не нужна. Кто ее знает, тот уже не живет.

А я поехал домой. Вернулся затемно. Голова гудела. Нерона, наверное, еще не искали. Аринка со Светой по теплу перебрались в загородный дом, вряд ли они забеспокоятся до завтра, а, что касается работы, планы у Нерона всегда менялись легко и ловко, его в городе вообще могло не быть.

Один только я знал, где Марк Нерон, и я оставил его лежать там, среди деревьев, как будто он вообще ничего не значил.

Может, стоило его закопать? Не конспирации ради, а из уважения. Вадика-то я закопал.

Я решил: расскажу все Саше. Она невозмутимая, ни словом ни делом не покажет, какой я урод. Она все поймет. Может, мне даже объяснит, ну почему, почему я такой.

Пришел домой, а никакой Саши там не было. Тогда подумал про Бога: вдруг все-таки наказал. Вдруг спустил к ней ангела, и тот ей возвестил:

— Васька мудила, ты уходи.

Некоторое время я стоял в темной прихожей, потом пошел на кухню — водички попить и ширнуться героином, чтобы заглушить душевную, так сказать, боль.

На столе, под графином с водой, лежала записка. Я долго смотрел на буквы, искаженные, причудливо извернувшиеся от того, что я смотрел на них сквозь стекло и воду.

Потом вытащил записку и прочел:

"Вася, в 18.47 у меня отошли воды, прости за физиологические подробности. Я сочла нужным вызвать скорую. Список того, что мне может понадобиться, лежит под подушкой. Пожелай мне удачи, я свяжусь с тобой, как только буду в состоянии. Прилагаю телефон роддома, в который меня везут. Воспользуйся им с умом."