Лучшая в мире повесть о первой любви

В рваных кедах (и кстати у обоих они — красные, кроваво-красные), отбивая странные магические ритмы, мы шагаем по вымощенной плиткой широкой дороге — и вокруг нас танцует свои странные танцы юность, вокруг нас поёт свои песни свобода, а время, улыбаясь широким красным ртом, шагает нарочито медленно — отстаёт от нас, спотыкаясь о свои же лапки.

Мы идём, громко чавкая, совершенно не стесняясь друг друга, идём, громко топая ногами и смеясь непонятно чему — но стоит мне услышать знакомую мелодию, гитарными струнами запутавшуюся в моих же волосах, я останавливаюсь, замолкая и вслушиваясь в каждую ноту.

Зелень, велосипедисты на узких дорожках, парочки, сидящие у фонтана — и музыка, прекраснейшая для этого вечера музыка.

Молодой музыкант сидит на полосатом пледе, и играет, глядя на нас с Ангелом — играет и молчит, выжидающе смотрит на нас, и петь у меня получается само собой, потому что слова так и просятся появиться на свет.

— И то, что было, набело откроется потом…

И как же сильно я удивляюсь, когда Ангел, прижимая меня к себе чуть сильнее, подхватывает:

— Мой рок-н-ролл — это не цель, и даже не средство…

И дальше — просто цветной вихрь фонарей, листвы и чужих аплодисментов. Сброшенная с плеч гитара Ангела, его руки на моих плечах, медленный танец с непонятными мне движениями — и наши голоса, громкие и живые.

Мы танцуем до боли в ногах, мы танцуем, не отрывая друг от друга глаз — и когда мы, обессиленные и счастливые, останавливаемся, мы понимаем, что с нами и за нас танцевал весь Бродвей, что он будет танцевать всю ночь, и от осознания этого на душе у меня становится приятно тепло.

— Ты прекрасна, — слышу я, и понимаю, что он не врёт, — ты прекраснее всех на свете.

И я смотрю на него, запыхавшегося и раскрасневшегося, и пытаюсь запомнить каждый миллиметр его улыбки, его глаз и солнечных его волос. Памяти на лица у меня нет совсем — я даже не вспомню, как выглядит Балерина, которую вижу чуть ли не каждый день. Но смотря на Ангела я почему-то становлюсь уверенной в том, что его я никогда не забуду.

От него пахнет орехами и кострами, сандалом и жарким востоком — и, чёрт возьми, он — это сама жизнь.

По уши в заботах и нелепых, порой ненужных мыслях, я и думать забыла, что настоящее счастье — это объедаться мороженым, петь песни во всё горло и знать, что рядом с тобой есть кто-то, кому ты не пожадничаешь отсыпать горсть своего счастья.

* * *

Я протягиваю сестре толстую пачку пятитысячных купюр. Последние несколько дней она сидит дома, одолеваемая непонятно откуда взявшейся аллергией — а потому деньги нам с ней нужны просто больше некуда.

Она, ясное дело, очень удивляется:

— Откуда столько, родная?

— Написала портрет, — отвечаю я, — очень хорошо написала.

Сестра, понятное дело, сначала не верит, подозревает — ещё бы, раньше мне столько не платили, даже Балерина. Да и ко всему прочему, сестра моя знает, что подростки редко выбирают честные пути заработка. Тем более учитывая нашу ситуацию. Но, увидев на штанах и рюкзаке пятна масляной краски, и приложив мои ладони к своему носу, сестра успокаивается, и, переполненная гордостью, обнимает меня:

— Поздравляю с удачным заказом. Хочешь, купим тебе что-нибудь?

— О, — я отстраняюсь от неё, размахивая руками, — нет, слушай, я это всё не ради развлекухи затеяла.

— А что тогда? — недоумённо и непонимающе.

Я беру её за руку — и, сжимая её, говорю:

— Нам сказали, что всё будет хорошо, если поддерживать в норме твоё состояние. Если совместить эти деньги с моими сбережениями, тебе хватит…

— Эй, — сестра прерывает меня, ладонями обхватывая моё лицо, — я не буду тратить твои деньги на себя.

— У тебя положительная динамика, — говорю, сильнее сжимая её руку. Сестра тяжело вздыхает, мотая головой в разные стороны — для неё за последний год фраза «положительная динамика» стала почти аналогичной понятию «надувательство».

— Я всё это заработала только чтобы тебе помочь, — я начинаю злиться, но стараюсь, как обычно, виду не подавать, — если ты откажешься, я сожгу все деньги.

Сестра смотрит на меня в упор — и первая сдаётся, опускает глаза и качает головой.

— Это бесполезно, — тихо произносит она, — деньги впустую.

— Не говори так, — произношу я, обнимая её за плечи, — всё получится, вот увидишь.

— Столько лет, — тихо, еле слышно, — а ты всё ещё веришь?

Я киваю, прижимая сестру к себе. И мне действительно хочется в это верить, и я действительно в это верю. И, чтобы хоть как-то сменить тему, я говорю о том, о чём думала уже несколько дней подряд:

— Слушай, а ты же умеешь вязать?

Сестра сразу понимает, к чему я клоню — выскальзывает из моих объятий, быстрым шагом идёт к дивану и вытаскивает из-под него две обувные коробки, покрытые тонким слоем пыли. В комнате тут же появляется запах шерсти и бумаги.

— Идём, — говорит мне сестра, и я сажусь рядом с ней на диван, хватая протянутый ею крючок.

Весь остаток вечера мы проводим с ней вместе, смеясь и путаясь в пряже. Сестра рассказывает мне о работе, о новых заказах, о том, что ей вот-вот повысят зарплату — и я слушаю её, радуюсь и не могу нарадоваться.