Луна и Смерть

Мое сердце станет как старый башмак,
если в каждой деревне заведется русалка.
Нескончаема ночь на плечах у смертельно больных —
и есть корабли, что только и ждут неосторожного
взгляда, чтобы спокойно уйти под воду.

Если ветер мягко задует,
мое сердце станет как девочка.
Если же ветер откажется выйти из тростника,
мое сердце станет тысячелетней коровьей лепешкой.

Грести, грести, грести
к зазубренным остриям – имя им легион, —
к засадам, распыленным до акварельной прозрачности.
Единоснежная ночь, подвешенные планеты
и Луна.
Луна?
Да нет, не Луна.
Хитрая кабацкая шлюха,
японский петух, склевавший свои глаза,
пережеванные травы.

Нас не спасут ни одинокие девы за стеклами,
ни гербарии, разбирая которые метафизик
отыщет противоположные склоны небес.
Лгут все вещи. Только и есть, что
окисленные уста, довлеющие кругу,
и Луна.
Да нет, не Луна —
мошки,
крохотные трупики по речным берегам,
боль, растянутая в прямую,
точка, поставленная хлороформом,
толпы на острие булавки,
некто нагой, месящий общую кровь,
и моя любовь – ни конь, ни ожог, —
вскормленная пожранными сосцами,
любовь моя.

Вот уж поют, и кричат, и стонут – лик нам яви!  Свой лик. Лик.

Яблоки – это одно.
И георгины – одно и то же.
У света привкус законченного металла.
Поле, над которым года и планеты прошли,
             умещается на щеке у монеты, —
но твой лик нам застит небо над пиром.
Вот уж поют! И кричат! И стонут!
Покрывают! Карабкаются! Ужасают!

Нужно идти – поскорей! – по волнам, по ветвям,
по опустевшим средневековым проулкам, бегущим к реке,
по кожевенным лавкам, где зазвучал рог израненной насмерть коровы,
по лестницам – не надо бояться, – по лестницам.
Обесцвеченный человечек купается в море,
он так нежен, что прожекторы ему играючи выели сердце,
а в Перу тысяча женщин – мошки! – денно и нощно
играют ноктюрны, шагают парадом, сплетая крест-накрест вены.

Крохотная сморщенная перчатка меня останавливает. Довольно!
Прижав платок, почувствовал треск
первой разорвавшейся вены.
Береги свои ноги, любовь моя, – руки!
Я-то уж должен явить свой лик;
лик, мой лик, мой искореженный лик!

Этот чистый огонь для моего желания,
это смятение для жажды равностояния,
эта невинная боль порохом выжженных глаз
облегчит тоску другого сердца —
того, что пожрали туманности.

Нас не спасут ни толпы в сапожных лавках,
ни пейзажи, играющие котильон, если подберешь
              к ним заржавленный ключик, —
лгут ветра. Только и есть, что
колыбелька на чердаке,
помнящая все вещи.
И Луна.
Да нет. Не Луна —
мошки,
одни только мошки,
хрустящие, жалящие,
          сбитые в содрогающуюся массу.
И Луна,
с перчаткой в руке присевшая у порога своих развалин.
Луна!

Нью-Йорк, 4 января 1930 года