Мак и его мытарства

У сыновей своя жизнь. Они далеко от нас. Будь у нас дочка, она, конечно, была бы поближе. Но, конечно, всем известно, что мужчины любят свободу, они сами себе господа, и моя троица совсем не исключение. Третий стал авиаинженером и нашел себе очень денежную работу в Абу-Даби: время от времени мы разговариваем с ним по скайпу. Нельзя гордиться сильнее, чем я горжусь своими сыновьями. Если когда-нибудь я покончу с собой или исчезну, мне хочется, чтобы они знали, как я восхищался ими. Я давно их не видел и потому не мог сообщить, что записываю ежедневно в этот дневник, да и не думаю, что надо сообщать им, чем я занят, но хотя меня гнетет мысль, что они могут подумать, будто их отец – отупевший от безделья пенсионер и даже еще хуже – отставной адвокат, уволенный за пьянство и за то, что постоянно бывал не в форме. Да пусть думают, что хотят. Мне достаточно любить их, гордиться ими и знать – звучит приземленно, но я все же должен упомянуть это – что они смогут ссудить меня деньгами в том случае, если разведусь с их матерью и буду нуждаться в их помощи. Когда-то, когда того требовал их нежный возраст, я был к ними добр и снисходителен, а Кармен – безупречной матерью, ласковой и заботливой. И все равно я не могу не размышлять об отцовстве. И не могу отрицать, что, когда мы даруем жизнь другому существу, мы одновременно обрекаем его на смерть.

Обрекаем на смерть? Если бы я переписывал «Поединок гримас», сын поставил бы это в вину своему отцу-чревовещателю. У меня имеется достаточный опыт, чтобы однажды поставить себя на место Вальтера и написать этот рассказ лучше, чем он. Но сам-то я придерживаюсь иного мнения: мы даруем нашим детям жизнь. И вот этой-то мысли или, если угодно, убеждению никогда не дано потускнеть и стереться, если бы я только мог вытравить из памяти всего-навсего один давний день – тот день, когда я спустился в Барселонский порт и там мне показалось, что увидел – несомненно, слишком живое воображение сыграло со мной злую шутку – как покачивается на поверхности воды какое-то бесформенное тело, похожее – как бы определить поточнее? – на трупик обезьяны.

Представив, что это она и есть, я довольно долго спрашивал себя, в самом ли деле это обезьянка и, если так оно и есть, целое ли это тело или его фрагмент.

Я хочу всего лишь знать, сказал бы сын в «Поединке гримас», зачем ты так рано, когда мне было всего пятнадцать лет, сказал, что со смертью все кончается и после нее уже ничего нет. Сказал потому, ответил бы отец, что ужасно было видеть, что ты, как все равно собака, не имеешь ни малейшего представления о смерти.

– Ты плохо рассудил тогда, отец. Разве на самом деле ты не хотел видеть меня уже мертвым и похороненным? И разве тебе не была ненавистна сама мысль, что у тебя есть сын, потому что на самом деле хотел жить своей жизнью, не отягощенной отцовскими обязанностями.

Услышав такие слова, Вальтер непременно сочтет сына законченным и совершенным чудовищем. И возымеет желание убить его. Да, вот так: собственный сын подал бы ему эту мысль. И Вальтер скажет, кое-чего, впрочем, не договаривая:

– В чем дело? Что ты такой нежный-то? Надо терпеть и свыкнуться с этой мыслью: ты рожден, чтобы умереть.

А сын тогда закусит удила:

– Ты довел меня до изнеможения, отец. Я – поэт, а вот ты – всего лишь чревовещатель второго ряда, человек невостребованный и пышущий злобой на всех чревовещателей, которые – ты сам это чувствуешь! – превосходят тебя мастерством. Потому что мир должен вращаться вокруг тебя, да? Ты настоящий нацрисс!

– Нарцисс, ты, наверное, хотел сказать? Сомневаюсь, что ты мой сын, раз даже не научился правильно говорить. И я начинаю подозревать, что ты повредился в уме, узнав, что смертен.

Потом дерзкий сын и отец-«нацрисс» долго молчали бы, а в мое повествование постепенно просачивались бы частицы, которые наверняка стали бы ключами к тонкой магистральной теме в дневниках чревовещателя; и одна из таких частиц, лишь по видимости кажущаяся некой второстепенной, побочной линией, окажется «яванским зонтиком», который, как и у Санчеса, очень важен для криминального ядра рассказа, а, может просто пригодится Вальтеру, чтобы в нескольких местах его туманной автобиографии просто помахать этим зонтиком в воздухе, отпугивая призраков, гнездящихся в его голове.

Я прямо вижу, как мизантроп Вальтер закипает от ярости в беседе с сыном и вслепую, наугад тычет зонтиком во все стороны, начиная таким образом добровольную попытку покончить со своим злейшим врагом – самим собой.