Мак и его мытарства

Девиз многих немцев: «Пусть небеса даруют читателю терпение». И когда теперь я думаю об этом, понимаю, что таков мог быть и мой девиз. Потому что мне очень нравится сама возможность однажды и в полной мере почувствовать себя усыпительным немецким писателем. И еще возможность того, что когда начнет казаться, что подстрочные примечания в «Поединке гримас» не кончатся никогда, они все же доберутся до финала и оставят свободное пространство для развязки, а в ней перед нами предстанет проигравший поединок сын, блуждающий по темным улицам – темным, чтобы не сказать «погруженным во мрак». Сын, умерший при жизни. Побежденный на поединке с отцом. Добыча могильных червей. Труп в гробу. Труп, который готовится к ожидающим его долгим зимним ночам, к ужасным германским ночам, которые наверняка окажутся тяжелей свинца, к бесконечным ночам, в которые напрасно будет ждать каких-нибудь роскошеств – никто больше не подойдет к его могиле и не возложит на нее хризантемы, и над нею не прочтут даже самой завалящей молитвы.

32

Заказав утром опоздавшие журналы, я выбрал воскресное приложение, где на первой странице красовалась Скарлетт Йоханссон на концерте «Зебды», совсем забыв, что внутри напечатано интервью с Санчесом. Бессмысленные вопросы и ответы им под стать. Искорка радости на том месте, где журналистка осведомилась, не хотелось ли ему когда-нибудь оставить писательство. Санчес ответил, мол, «как ни забавно, всего лишь час назад, в местном книжном магазине мне сказали, что мое творчество сейчас на взлете, а я, не удержавшись, сообщил, что собираюсь на покой. Моя реакция напомнила мне давние времена, когда мне было двадцать лет, и ночью, в баре, куда мы завернули напоследок, перед возвращением домой, я сказал приятелям, что подумываю бросить писать. Но ты же и так ничего не пишешь? – резонно возразили мне. Понимаете? Я еще не начал писать, а меня уже спроваживали на покой».

Наверное, он наслаждался, рассказывая об уходе Вальтера в рассказе «Смех в зале». Потому что Санчеса, кажется, пленяют прощания и расставания. В последнем рассказе, где тоже имеется такое, он рассказывает о бегстве чревовещателя в далекую Аравию, бегстве столь же неспешном, сколь и прекрасном, с целью найти истоки устного творчества, и хотя истинную причину своего путешествия Вальтер скрывает, читатель замечает это, ибо трудно поверить, будто он в самом деле отправился на Восток в надежде отыскать там место, где берут начало все рассказы. Да кто ж поверит, что в Аравии найдется нечто подобное? Пусть даже, как доказал Норман Дэниэлс[50], беллетристика в Европе зародилась благодаря арабам, глупо думать, что именно поэтому там можно найти «оригинальный голос», первоисток повествования…

Чревовещатель обязан знать, что если что-нибудь определяет голос – любой, какой угодно, в том числе и собственный, – это свидетельствует о том, что он больше не слышен, что он прозвучал, блеснул и исчез, скрылся в собственном сиянии. У голоса есть нечто общее со звездой, незаметно для всех скатывающейся с небосклона. Нет голоса, который не иссяк бы. Его можно вызвать в памяти, но невозможно встретить снова; полагать иначе – не то же самое ли, что думать, что машина времени доставит нас к первоначалу?

Голосу можно подражать, можно повторить произнесенное им и таким образом избежать его полного исчезновения, но это будет уже не тот голос, да и сказанное будет иным. Повторы, варианты, версии, интерпретации того, что сказал этот исчезнувший голос, неизбежно извратят смысл сказанного. Из них и образуется то, что зовется «литература», а для меня это способ поддерживать огонь слова сказанного (а не написанного), который горит в ночи времен, способ превратить невозможность смириться с потерей в попытку хотя бы восстановить ее, пусть даже мы и знаем, что ее нет, а все, что есть у нас в досягаемости – лишь подделка.

После обеда я вышел из дому и как раз у «Тендера» буквально наткнулся на Юлиана – очень сильно нетрезвого и как будто пережившего недавно какие-то чудовищные приключения. Он был до такой степени пьян, что я отважился в упор спросить его, есть ли у Санчеса любовница. Он мгновенно понял меня и ответил, не задумываясь:

– Тут важна страстная энергия мысли.

– Дурака не валяй. Есть у Санчеса любовница или нет?

– А ты не знаешь? Этот негодяй без ума от Аны Тёрнер, с которой ты наверняка знаком. И всем известно, что у них роман. Да они и не скрывают, ты наверняка единственный, кто не в курсе дела.

Несмотря на удушливый зной, я, как принято писать, похолодел. С одной стороны, я немного успокоился, потому что нервы мои были издерганы ревнивыми подозрениями насчет Кармен. Но с другой – почувствовал, что сильно задет. Ана больно ранила меня. Разочаровала тем, что у нее оказался такой скверный вкус. Отчего это нам всегда кажется, что женщины, которые предпочли нам других, неизменно выбирают каких-то чурбанов? Что есть такого у этих остолопов, чего нет у нас? – вот наш неизменный вопрос.