Мак и его мытарства

Я с предельной ясностью вижу абсолютную необходимость, в том случае, если все же когда-нибудь решусь переписать рассказ, – сохранить в неприкосновенности ту сцену, где Санчес демонстрирует нам поединок гримас между отцом и сыном. И столь же ясно вижу необходимость снабдить эту сцену подстрочными примечаниями – по одной на каждую гримасу, в духе Дэвида Фостера Уоллеса[49], которые создадут сильный контраст меж двумя своеобразными стилями (один принадлежит Швеблин, другой ДФУ), столь далекими друг от друга: эти сноски способны будут вызвать настоящий ураган.

Есть такое, что невозможно скрыть даже от себя самого: я без памяти люблю необычное и даже нелепое, безграничное изобилие сносок, которыми этот американский писатель безудержно усеивал низы своих страниц. Я неизменно нахожу в них совершенно неудержимый и могучий порыв писать без остановки, писать, покуда примечаниями не будет уснащен весь текст, и весь мир превратится в один огромный вечный комментарий без последней страницы.

Поэтому я восторженно спародирую их или воздвигну алтарь их безапелляционному тону и сделаю это через несколько пространных подстрочных примечаний, напрямую связанных с поединком гримас, который устроили Вальтер и его сын, а также – с историческим эпизодом из польской литературы: в 1942 году, в оккупированной немцами Варшаве дома у Станислава Виткевича или Бруно Шульца устраивались состязания – кто состроит самую жуткую гримасу.

Судя по всему, рассказывает Ян Котт, можно было увидеть, как обитатели той или другой квартиры становились лицом к лицу, словно перед схваткой или вступив в нее, и боролись за полный разгром противника, то есть старались скорчить рожу настолько омерзительную, чтобы сопернику не удалось ее превзойти.

По словам Котта, для этого пинг-понга ничего, кроме собственных лиц у них не было. «Помню тот день, когда, услышав странные звуки, доносящиеся из закрытой комнаты, я распахнул дверь и увидел, что два исполина польской словесности стоят на коленях друг перед другом, бьются лбами об пол, а потом, по громогласной команде «и-и раз, и два, и-и-и три!» молниеносно вскидывают головы и корчат гримасы, ужасней которых я в жизни своей не видывал. Эти мимические поединки не прекращались до окончательной победы над противником».

Мои пространные сноски к поединку гримас между столь излюбленным Самантой Швеблин «рио-платенским стилем» и раскидистым стилем Фостера Уоллеса занимали бы столько места, сколько нужно, даже если бы структура Санчесова рассказа явно пострадала бы от такого забавного и необычного вмешательства, такого перегруженного, и, как теперь принято выражаться, душного, такого пространного и просто странного.

Я сказал от «забавного и необычного», но, честно говоря, необычного там немного. Вспомните, что сказал однажды Уоллес, когда привнес некий свет и тайну в значение своих нескончаемых глосс, которые, по его мнению, становились едва ли не «вторым голосом, звучащим у него в голове» (ах, мне ли не знать это ощущение!).

Я совершенно уверен, что мне было бы забавно писать эти нескончаемые примечания; я облек бы их в длиннейшие фразы, которые, несмотря на изысканность стиля, потребовали бы от читателя колоссальных усилий. Я так развлекался бы этой нескончаемой шуткой, что, боюсь, не побоялся бы добавлять им больше пояснений и уточнений, чем требовалось бы, причем явно добавленных некстати, не к месту и попусту, ибо вставлял бы их наобум, то есть постарался бы «утяжелить» текст, пытаясь испытать то же наслаждение возмутительной безнаказанностью, которого достигал Уоллес всякий раз, как увековечивал свои «немецкие» по сути примечания: немецкие потому, что еще Шопенгауэр говорил, мол, главная черта настоящего национального немецкого характера – это занудство.

Я же всегда чувствовал, что просто млею от него. Более того, я мечтаю провести один день моей жизни – или хоть полдня – как немец, пишущий несусветно утомительную прозу, как немец, грузящий до немыслимых пределов, как немец, которому доставляет удовольствие искать наслаждение в тяжеловесных и запутанных оборотах и периодах, где память безо всякой посторонней помощи уже через пять минут терпеливого чтения начнет понимать, что ей это нравится, нравится все больше и больше, пока наконец под конец длинной тевтонской фразы вспышкой молнии откроется ее смысл и головоломка будет разгадана.