Маленькие женщины, или Детство четырех сестер

— Да, мои милые, я думаю, что на этот раз крошка отделается благополучно. Смотрите за тем, чтобы в доме было все тихо, и когда она проснется, дайте ей…

Но чего нужно было дать, никто не расслышал, потому что обе ускользнули в темную прихожую и, усевшись на лестнице, крепко обнялись: сердца обеих слишком переполнились радостью для того, чтобы говорить. Когда они вернулись к поцелуям и объятиям верной Анны, то нашли Бетси лежащей, опершись щекой на руку, как обыкновенно; ее ужасная бледность прошла, и она ровно дышала, как будто бы только что заснула.

— Кабы мама теперь приехала! — сказала Джо, когда зимняя ночь начала приближаться к рассвету.

— Посмотри, — сказала Мегги, подойдя к ней с белой, полурасцветшей розой в руках. — Я думала, что она едва ли расцветет достаточно, чтобы её можно было положить завтра в ручку Бетси, если бы она покинула нас. Но роза распустилась ночью, и я хочу поставить её сюда в моей вазе, так что, когда наша милочка проснется, первое, что она увидит, будет цветок и мамино лицо.

Никогда еще не бывало такого чудного солнечного восхода, и никогда мир не казался таким прекрасным отяжелевшим глазам Мегги и Джо, когда они вглядывались в раннее утро, окончивши свое долгое, грустное бдение.

— Совсем волшебный мир! — сказала Мегги, улыбаясь про себя, глядя на блистающий пейзаж из-за занавески.

— Чу! — воскликнула Джо, вскочивши на ноги.

Действительно, раздался звук колокольчиков внизу, у ворот, потом радостный крик Анны, а затем голос Лори, который проговорил веселым шепотом: «Девочки! Она приехала! Она приехала!»

ГЛАВА XIX Завещание Эмми

Пока все это происходило дома, Эмми тяжело приходилось у тёти Марч. Она глубоко тяготилась своим карантином и в первый раз в жизни разобрала, как много ее любили и баловали дома. Тётя Марч никогда никого не баловала, она не одобряла этого, но желала быть очень ласковой, так как хорошо воспитанная девочка ей очень понравилась, а в сердце у тёти Марч было теплое местечко для детей ее племянника, хотя она не находила нужным признаваться в этом. Она искренно старалась, чтобы Эмми было хорошо у нее в доме, но — Боже мой! — как она ошибалась! У некоторых пожилых людей сердце сохраняется молодым, несмотря на морщины и седые волосы, и они могут сочувствовать мелким детским радостям и заботам, умеют устроивать так, что дети чувствуют себя с ними как дома; они обладают искусством учить многому полезному под видом веселых игр, внушать к себе дружбу и отплачивать за нее тем же чувством в нежнейшей форме. Но тётя Марч не была одарена этой способностью и до смерти надоедала Эмми своими распоряжениями, приказаниями, чопорностью и длинными, скучными рассуждениями. Находя, что девочка гораздо послушнее и любезнее своей сестры, старая лэди сочла, однако же, своим долгом постараться противодействовать насколько возможно, дурному влиянию системы свободы и снисхождения, которыми та пользовалась дома. Таким образом она взяла Эмми в руки и начала перевоспитывать её по образцу того, как воспитывали ее самое шестьдесят лет тому назад — операция, которая нагнала ужас на душу Эмми и заставила её чувствовать себя в положении мухи, попавшей в паутину очень строгого паука.

Она должна была каждое утро мыть чашки и чистить старомодные ложки, толстый серебряный чайник и стаканы до тех пор, пока все это не заблестит. Потом ей предстояло стирать пыль в комнате, и что это была за несносная работа! Ни одно пятнышко не ускользало от взора тёти Марч, а у всей мебели были ножки с когтями и множеством резьбы, с которой пыли приходилось стирать без конца. Потом следовало накормить Полли, вычесать болонку и совершить с дюжину путешествий то вверх, то вниз за разными мелочами и для передачи всевозможных домашних распоряжений, так как старая лэди была хрома и редко покидала свое большое кресло. После этих утомительных занятий девочка должна была учить свои уроки, что подвергало ежедневному испытанию все ее добродетели. Потом ей было позволено играть и бегать в продолжение часа, что она и исполняла с неимоверным наслаждением. Лори приходил каждый день и приставал до тех пор к тёте Марч, пока та позволяла Эмми выходить с ним, и тут-то уже они гуляли, катались и веселились вволю. После обеда она должна была читать вслух и смирно сидеть, пока старая лэди спала, что она обыкновенно делала в продолжение часа, задремывая на первой же странице чтения. Затем появлялись на сцену починка или шитье, и Эмми шила с наружной кротостью, возмущаясь внутренно, до самых сумерек, когда ей дозволялось забавляться, чем ей вздумается — до чая. Но вечера были хуже всего: тут тётя Марч принималася рассказывать длинные истории о своей молодости, до такой степени глупые, что Эмми была готова каждую минуту идти спать, с тем, чтобы оплакать на просторе свою горькую долю, но обыкновенно едва была в постели, как засыпала прежде, чем успевала пролить несколько слез.