Манаус

Этим вечером, когда Клаудия сидела на крыльце хижины, что была предоставлена в ее полное распоряжение, и наблюдала за тем, как солнце коснулось верхушек деревьев на противоположном берегу озера, Олаф медленно подошел к ней и сел рядом. Ходил он не спеша, по-стариковски, ступал осторожно из-за слабеющего зрения.

– Красивый пейзаж, правда? – произнес он. – Я любовался им тысячу раз или даже больше, и хотя глаза мои теперь едва могут различать даже крупные предметы, я все равно смог бы описать его словами метр за метром. Даже мог бы сказать в какой момент над ним пролетит стая уток. Полетят они над самой водой, и их темные силуэты будут отчетливо видны на фоне заходящего солнца.

Клаудия взглянула на него, и в ее взгляде можно было прочесть некую симпатию или дружеское отношение, хотя она по привычке промолчала. Старика это нисколько не смутило, и он продолжил:

– Это хорошее место, чтобы жить. Прекрасное для тех, кто умеет ценить такие закаты, мирную жизнь, дни без намека на опасность, неторопливо проходящие друг за другом.

Вначале кажется, что будет трудно привыкнуть, но потом наступает такой момент, когда возникает понимание того, что уже имеешь все необходимое, чтобы жить в мире с самим собой, чтобы без страха встретить старость, а затем и смерть. Когда я умру, что может случиться вскорости, к сожалению, мои дети и мой народ опустят тело мое в озеро, чтобы пираньи съели его. Потом вынут скелет и положат на муравейник, чтобы рыжие муравьи до конца очистили мои кости, после этого они перенесут меня туда, где продолжат почитать – в дом моего первенца. Они будут чтить то, что не превратится в прах: мои кости, которые время еще долго не сможет растереть в пыль, и воспоминания обо мне, что также долго, очень долго не исчезнут из их памяти. Что еще можно пожелать, когда все эти годы я был счастлив?

Клаудия долго смотрела на него, было видно, что она боролась с собой, но, наконец, решилась и заговорила:

– И что в таком случае сталось с вашими юношескими мечтами? С теми клятвами, данными вами, и обещаниями принести этим людям цивилизацию, веру и глас Христа?

– А ничего не осталось… потому что я быстро понял, что не имею права делать это, – спокойно ответил Олаф. – Я понял, что хотя их жизнь и не была райской, а сами они оставались отсталыми, страдали от разных заболеваний, голода и несправедливостей, но у нашего прославленного мира не было ничего такого, чтобы смогло улучшить их жизнь, как и не улучшали их жизнь мои проповеди и поучения. Может быть, в дальнейшем придется дать ответ за то, что я пытался сделать этих людей более несчастными, чем они были вначале; за то, что приучил их удовлетворять разные абсурдные потребности, свойственные лишь белому человеку; за то, что попытался приучить их к миру, который ничего хорошего не мог дать им взамен их старого мира.

– И не повлияли ли на это женщины? – намекнула Клаудия.

– Без сомнения… Почему я должен отрицать это? – ответил он. – Тоже оказали свое влияние. Не мог я призывать их к воздержанию, когда тело мое требовало совсем другого. По простоте своей душевной девушки приходили в мою хижину чуть ли не каждую ночь, чтобы подарить своему белому другу самое лучшее и единственное, чем они обладали. Если Господь не дал мне сил противиться этому, то как он мог ожидать от меня, что я стану учить других.

– Я поняла бы все это, если бы вы любили одну женщину, – возразила Клаудия. – Но так… словно животное, от одной к другой…

– Таковы обычаи этого племени, где мужчины гибнут на войне или на охоте и женщин существенно больше. Их моральные принципы не запрещают уделять внимание нескольким женщинам, от которых ждут детей, а те в свою очередь станут воинами и охотниками. Все делается с целью продолжения рода, а не ради самого действия и удовольствия. Если бы мое племя было моногамным, то исчезло бы давным-давно.

– И вы воспользовались этим?

– Нет… Не правильно… Не воспользовался, а принял это. Получил ли я от этого удовлетворение или нет – это совсем другое, но внутри меня постоянно идет жестокая борьба. Приближается конец моей жизни, и я задаю себе вопрос: спросят ли с меня за подобное поведение, но тут я вспоминаю о счастливых годах, о воинах, что дал этому племени, а те произведут на свет других в свою очередь, и я чувствую себя более удовлетворенным, чем если бы жизнь моя была стерильной и эти люди не получили бы от меня ничего, кроме красивых слов.

– Не думаю, что это было целью тех, кто послал вас сюда в качестве миссионера.

– А те, кто послал меня, не могли и представить, будучи среди снегов Швеции, что за жизнь я найду здесь. Я верю, что мне было предопределено сделать то, что я и сделал, а не то, за чем меня послали.

Клаудия не ответила, лишь взглянула на него внимательно, подумала и наконец спросила:

– Зачем вы рассказали мне все это?

Старик улыбнулся. Помолчал, потом произнес: