Манаус

– Потому что хотел показать тебе, что как бы не был предопределен жизненный путь для нас, а на момент приезда сюда мне было больше лет, чем тебе теперь, никогда не поздно найти новую дорогу, пусть она и идет в противоположном направлении. Единственная ошибка – это думать, что все кончено, в каком бы состоянии мы не находились, думая так. Жизнь продолжается, и мы должны продолжать жить, ища новые пути.

– И я хотела бы так… – ответила Клаудия. – Но думаю, что моя жизнь никогда не изменится. Похоже, что мне предопределено переходить от одного мужчины к другому без моего согласия, словно я и не человек вовсе, а какая-нибудь вещь. Можете представить себе, что я чувствую после всех этих лет, когда ко мне относились, как к обыкновенной вещи? Меня покупают, меня продают, меня стерегут, меня дарят, прячут, используют… И при этом меня никто не спрашивает – хочу ли я этого.

– Значит, пришло время взбунтоваться!

– Я и взбунтовалась. Того, кто хочет дотронуться до меня, я убиваю. Кто хочет купить – убиваю. Кто хочет лишить меня свободы – убиваю. Это… как словно бы я внезапно нашла способ освободиться от всего, что мне мешало, сдерживало, останавливало. И все так стало просто и ясно… Всего лишь простой нож и расправляюсь с такой легкостью, что и представить себе не могла.

– Да… но мы не можем распоряжаться таким образом жизнями других людей.

– И кто это сказал? Не они ли располагали мной в течение стольких лет? Я защищаюсь. Я лишь защищаюсь, отец, и продолжу делать это, чтобы там ни было впереди.

Олаф напрягся.

– Ты назвала меня отцом, – произнес он. – Уже давно я не слышал подобного обращения в том смысле, в каком ты его употребила. Я не заслуживаю этого.

– И, тем не менее, – продолжала настаивать Клаудия, – разговаривая с вами, я, как бы общаюсь со священником, с моим старым духовником из Святого Франциска там, в Каракасе. Если бы я не чувствовала этого, то не говорила бы с вами.

– И почему ты не хочешь разговаривать со своими товарищами? Они ценят тебя. Они заботятся о тебе. Им бы понравилось, если бы ты время от время разговаривала с ними.

– Мне нечего им сказать. Они знали меня, когда я была вещью, они и смотрят иногда на меня, как на вещь, и они… слышали меня той ночью. Меня душит стыд от одной мысли, что я кричала, и мне всегда будет стыдно перед теми, кто слышал меня. Мне нужно было бы сдержаться и не дать Сьерре такого удовольствия, как слышать, что я кричу. Заставить его поверить, что мне было все равно, что, вытерпев его присутствие в течение двух лет, я смогла бы вытерпеть и тридцать его работников.

– Ты должна забыть все это.

Клаудия долгое время молчала, смотрела на озеро. Сумерки сгущались, скрывая контуры предметов, пряча пейзаж под ночным покровом. Раздумывала над тем, что ей сказал старик. Наконец, обернувшись к нему, произнесла:

– Легко сказать – «забыть». Даже легко самой себе сказать – «Я все забуду», но очень сложно исполнить это. Особенно когда внутри самой себя не хочешь этого. До сегодняшнего дня более пятидесяти мужчин обладали мной, и все, за исключением двух, против моей воли. В тот день, когда я расквитаюсь с ними, смогу выбрать новый путь.

– Месть… Особенно такая абсурдная месть не приведет тебя никуда.

– А кто сказал, что я хочу идти куда-то? – спокойным голосом спросила Клаудия.

Потом встала, развернулась и ушла к себе в хижину.

Олаф с грустным видом продолжал сидеть на крыльце, пока тьма не скрыла все вокруг. Одна из его дочерей пришла за ним, чтобы отвести в большую хижину, где гости ожидали его к ужину.

Аркимедес и «Гринго» подошли к нему, как только он переступил порог.

– Удалось поговорить с ней? – спросил «Северянин».

Старик утвердительно кивнул.

– И что она сказала?

– Много чего. Единственно, что я понял совершенно ясно, это то, что она хочет уничтожить себя. Она изо всех сил ищет такую возможность и если не встретит кого-то, кто не позволит ей совершить это, то добьется своего.

– Может быть вам попробовать? – спросил Говард.

– Нет, – закачал головой Олаф. – Я слишком стар. Ни вы, ни кто-нибудь еще из тех, кого я знаю. Да поможет вам Господь выбраться из этих джунглей и отвести ее в Каракас – единственное место, где она, возможно, сможет найти покой. Там, среди знакомых ей вещей, вернувшись в мир своего детства, возможно и забудет обо всем.

– Так я всегда и думал, – заметил Аркимедес. – Но как далеко Каракас отсюда!..

Поселение, которое сам Олаф назвал «Приют», состояло из сорока, или около того, больших хижин, построенных из кирпичей и тростника и с полдюжины других, поменьше, где жили старики и одинокие, хотя на самом деле таких было немного.

Каждый воин жил с семью или восемью женщинами, со своими детьми в одной из больших хижин. Была еще одна, которую можно было бы рассматривать как школу, и еще одна, стоявшая особняком, где жены собирались в те дни месяца, когда теряли свою способность к воспроизведению потомства, или когда были на сносях.