Манаус

– Вы не можете всю жизнь бояться меня, – сказал он.

– Никогда я вас не боялась, – прошептала она. – Никогда…

– Тогда вы претворялись… Когда я приближался к вам, вы отстранялись, когда дотрагивался до вас, вы вздрагивали… Вы всегда пребываете в каком-то напряжении, и, тем не менее, по отношению к другим мужчинам вы всегда остаетесь спокойной, уверенной в себе, решительной… Почему?

Она не нашлась, что ответить. Зато он сделал это за нее.

– Я вам скажу… Они пеоны, они ваши товарищи по приключениям – дикари! А я напоминаю вам о вашей молодости, о тех юношах, приходивших посмотреть на вас, о тех вечерах, полных напряженного ожидания, когда «блондин» Мендез приходил под ваши окна.

– Вы знаете об этом?

– Конечно… Я следил за ним… Я единственный, кто знал про ваши любовные отношения… Ох, как я ненавидел его. Он был ненормальный!

– Да, теперь-то я понимаю, что он и в самом деле был ненормальный, но тогда мне было всего пятнадцать лет.

– Один раз он поцеловал вас… Господи, как же я хотел его убить! Я видел, как он вскарабкался по стене, и поцеловал вас через решетку… Я молился, чтобы он свалился оттуда и сломал себе хребет.

– Я помню… Кто-то швырнул в него камень.

Марио Буэндиа поставил бутылку и бокалы на стол и, обернувшись, смущенно улыбнулся.

– То был я.

Он подошел к ней, протянул руку, дотронулся.

– То был я и мне не стыдно сознаться в этом. Я любил вас, и хотя вы этого и не знали, но считал, что вы принадлежите мне… Господи, как я любил вас! И как люблю вас все еще!

Клаудия попыталась осторожно отстраниться.

– Я уже не та, что была раньше.

– Но для меня вы продолжаете оставаться все той же. А иногда мне кажется, что ничего не изменилось: что мы все там же, в Каракасе, а все происходящее здесь – не более чем игра – игра в пиратов.

Он обнял ее и пылко поцеловал. Она не сопротивлялась, ответила на его поцелуй. Без страсти, но и не отвергая его, словно это было ее обязанностью. Потом, очень медленно он начал расстёгивать ее одежду, и вместе с одеждой на пол упал острый нож, ударившись о доски, он тяжело зазвенел. Марио поднял нож и удивленно взглянул на нее, потом бережно положил нож на прикроватный столик.

– Всегда носишь его с собой? – спросил он.

В ответ Клаудия лишь утвердительно кивнула головой, не отводя глаз от ножа, и затем, стоя неподвижно, холодная как лед, позволила ему снять с себя оставшуюся одежду. Послушно легла на кровать, и молча, без звука, словно и не с ней все происходило, терпела его объятия и ласки.

А Марио Буэндиа возбуждался все больше и больше, словно эта холодность и безразличие раздували в нем пламя страсти, эта отстраненность женщины, будто превратившейся в холодную, каменную статую. Он целовал и целовал ее, непрерывно повторяя, что любит ее, что любил ее всегда, и затем с необыкновенной нежностью и осторожностью, на какую только способен мужчина, проник в нее.

Клаудия слышала его, чувствовала его, но не произнесла ни слова, не ответила ни на одну его ласку, лежала, ждала, потом неожиданно протянула руку, взяла нож и одним движением перерезала ему горло.

Аркимедес провел самую счастливую и веселую ночь в своей жизни. «Чолита-Клаудия», «Клаудинья», как он в конце начал называть свою девочку, оказалась необыкновенно очаровательным существом, занимавшаяся своей профессией с живостью и энтузиазмом какой-нибудь студентки, вырвавшейся на свободу из-под опеки надоевших учителей.

Занималась любовью с неподдельным интересом, отдавалась самозабвенно, а в промежутках скакала, смеялась, пела, импровизировала сцены из опер, что видела в театре, дралась на подушках и рассказывала пикантные анекдоты. Она оказалась на поверку существом приятным в общении, внимательным и сумела продержать «Северянина» без сна всю ночь. Когда он на следующее утро встретился со своими товарищами, то еле держался на ногах.

– Вот тебе на! – ухмыльнувшись, воскликнул Мехиас. – И что там с тобой делали?

– Возможно когда-нибудь, после того, как приду в себя, расскажу, – «Клаудинья», спустившись по лестнице в зал, чтобы проводить его, нежно поцеловала и попросила:

– Как освободишься, возвращайся. Ты мне понравился.

Все пятеро вышли из заведения довольные и счастливые, хотя и немного утомленные.

Жара набирала силу, и улицы были безлюдны. Даже для них, привыкших к тропическим температурам Амазонии, обжигающая атмосфера Манауса, когда со стороны реки не было ни малейшего движения воздуха, несущего прохладу, показалась непереносимой. В джунглях ветви деревьев смыкались в сплошной свод, под которым царил постоянный мрак, и жара чувствовалась не так сильно, но там, над булыжником улиц и камнями стен, казалось, что солнечные лучи становятся еще жгучее, и весь Манаус превращался в огромную печь, выжигавшую все живое на своих улицах.