Манхэттенский проект. Теория города

Однако профанная тьма имеет мало общего с религиозным грехом или наказанием. Хотя Берроуз утверждает, что «если Господь и придумал что-нибудь получше, то наверняка заначил это для себя»[445], Беньямин делает всё возможное, чтобы очистить опыт употребления героина от любых богословских подтекстов. Возможно, именно это он имеет в виду, когда упоминает, что вместо того, чтобы говорить о рае или аде (в зависимости от того, сколько времени прошло с того момента, когда он последний раз вмазался), нью-йоркский наркоман предпочитает говорить о том, что отправился «в аптаун» или «в даунтаун»[446].

Берроуз утверждает, что, в отличие от алкоголя и марихуаны, которые могут увеличить удовольствие от жизни, героин «не стимулятор, это образ жизни»[447]. Это один из лучших способов объяснить трудности преодоления пристрастия к этому наркотику. Проблема не в том, что героин, также известный как «джанк», вызывает сильное привыкание, и не в том, что он так хорош, и не в том, что абстинентный синдром так ужасно переносится. Основная проблема в том, что «когда заканчиваешь с джанком, оставляешь этот образ жизни»[448]. Гашиш может открыть шлюзы переживаний человеку, иссушенному современным обществом, но героин способен разрушить весь его образ жизни до такой степени, что по сравнению с ним духовное обращение покажется детской сказкой. Именно реальность, а не фантазия представляется наркоману несбыточной мечтой. Дни погружаются во тьму.

Беньямин предполагает, что укол героина похож на срыв стоп-крана в вагоне метро посреди туннеля в час пик. Формулировка Берроуза еще более красноречива: «Джанк – прививка смерти, которая держит тело в критическом положении»[449]. Если у вас не будет передоза, героин вас не убьет; он просто погрузит ваше существование в профанную тьму, во мрак, который сделает нормальную жизнь всех чистых людей вокруг вас не только не поддающейся расшифровке, но и совершенно нежизнепригодной.

Вместо того чтобы пытаться выслушать то, что наркоманы говорят о нашем глубоко проблемном современном обществе, мы склонны отмахиваться от них как от социальной проблемы или даже угрозы. «Многие полицейские и агенты по борьбе с наркотиками, – утверждает Берроуз, – как раз пристрастились к власти, к осуществлению определенного отвратительного вида власти над беспомощными людьми. Гнусная власть: белый хлам, – я называю это правильностью; они правы, правы, правы – и если бы они потеряли эту силу, они бы страдали от мучительного синдрома отмены»[450]. Наркоман знает, что даже те, кто притворяется чистым, втайне подсели на то, что Беньямин считает «самым ужасным наркотиком – нами самими, – который мы принимаем в одиночестве»[451]. По сравнению с этим наркотиком героин безвреден.

Беньямин обычно не датировал свои записи Манхэттенского проекта. Он сделал исключение, переписав известную строчку из Так говорил Заратустра, которую тот говорил перед горожанами, ожидающими зрелища – трагически закончившегося трюка канатоходца:

«Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту»[452]. Чуть ниже этой строки Беньямин добавил: 7 августа 1974 года. Это день, когда ему довелось увидеть собственными глазами Филиппа Пети, балансирующего на тросе, натянутом между только что построенными башнями-близнецами.

Глава 35. Утрата

«Если ты Рокфеллер, Нью-Йорк – и вправду твой город»[453]. Можно размышлять о том, верно ли это предположение Уорхола и могли ли даже Рокфеллеры претендовать на столь привилегированное положение. Однако в любом случае важный вопрос заключается в том, какое место занимают все остальные? Почему кажется странноватым относиться к Нью-Йорку как к своему городу, независимо от того, как долго вы в нем живете?

Фраза «мой город» редко встречается в литературе о Нью-Йорке. Очень может быть, что в последний раз критически настроенный читатель мог среагировать на нее без удивленного поднятия бровей где-то во второй половине XIX века, примерно тогда, когда ее использовал Уитмен («Для моего города я искал чего-то самого точного, неповторимого, / Вдруг – всплыло его туземное имя, Манахатта!»[454]). Конечно, даже этот пример весьма неоднозначен, учитывая, что Уитмен был родом из Бруклина, который тогда был отдельным городом.

С тех пор как старый Нью-Йорк превратился в огромный мегаполис XX века, попытка любого заявить права на обладание таким сложным городом есть не столько неправда, сколько дурной тон. К примеру, Льюис Мамфорд, у которого сложились глубоко антагонистические отношения с Нью-Йорком, неоднократно называл его «мой город»[455] в своих объемистых публикациях (притом что большую часть своих дней он провел в живописной маленькой деревушке на севере штата).